Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Может быть, не дай Бог, что-то случилось с машиной?

— С машиной ничего не случилось. Они где-то в отеле.

Борис Маковер снова надолго замолчал. Все внутри него стало тяжелым и тихим.

— А что я могу сделать? — сказал он наконец. — Я думал, что у меня есть дочь, но и дочери у меня тоже нет.

— Тесть, я вас предупреждал?

— Когда?.. Я думал, что ты… как это называется?.. ревнив. Она все категорически отрицала. Мне и в голову ничего не приходило. Я это несомненно заслужил…

И Борис Маковер отправился назад, в свою маленькую молельню. Он шел тихими шагами, нащупывая дорогу, как слепой. Его окутала какая-то внутренняя тьма, какая-то прежде никогда не испытанная им пустота. Ему пришло в голову, что, может быть, именно так чувствовали себя евреи по дороге в газовые камеры.

Глава третья

У профессора Шраги был ключ от дома, но он каждый раз подолгу тыкал им в поисках замочной скважины. Замочная скважина все время куда-то исчезала, и ему никак не удавалось открыть дверь. Неодушевленные предметы играли с профессором в прятки, делали все ему назло. Да разве существует что-либо неодушевленное? Все живет, у каждой вещи есть свой дух: у ключа, у дверной защелки, у авторучки, у монеты. Сколько раз случалось, что его шлепанцы становились невидимыми. Он по десять раз искал их под кроватью, а их все не было, но на одиннадцатый раз они стояли перед ним как ни в чем не бывало. Каждая вещь, наверное, может спрятаться, стать, как говорится, невидимкой. Что такое лучи? Вибрации в эфире или как это там называют. Сейчас приняты обе теории — и Ньютона, и Гюйгенса. Однако как они обе могут быть правильными? Всё — это свет и сплошная духовность… Профессор наконец нащупал замочную скважину и отпер дверь. На лестнице было уже темно. Где-то тут должен быть выключатель, но профессору снова долго пришлось его нащупывать. Куда он подевался? Каждый раз все идет шиворот-навыворот. Или стена оказывается гладкой и пустой. Что они ко мне привязались, все эти вещи? Они меня, похоже, терпеть не могут. Во всем тут есть некое внутреннее противоречие, не приятие. Я их не люблю, и они меня не любят. Ну ничего, разберусь и в темноте.

Профессор, взявшись за перила, медленно поднялся по лестнице. Он терпеть не мог нью-йоркских рекламных огней, но в то же время испытывал страх перед темнотой. Он отчетливо ощущал присутствие привидений, которые двигались в темноте, подстерегая людей, готовые нанести удар и потрясти души. А откуда бы у нечестивцев взялась такая власть, если бы за ними не было поддержки темной стороны? На каждого гитлера, на каждого нациста, на каждого большевика приходится незнамо сколько злых духов, дающих ему силу. Согласно учению каббалы, оболочки[46] поднимаются высоко, вплоть до мира эманаций…[47] Профессор услышал какой-то шорох, тихое жужжание, как будто бесчисленные термиты пожирали дом, подрывали его фундамент. Кто знает? Может быть, именно в этот момент перегрызается главная опора, на которой держится все строение, и сегодня ночью оно рухнет…

У двери профессор взял другой ключ, ключ от квартиры, но миссис Кларк, Генриетта, видимо, еще не спала и пришла отпереть ему дверь. Она стояла перед дверью в длинном ночном халате и в шлепанцах с помпонами. Ее лицо было намазано кремом, а крашеные волосы закрыты сеточкой. Она была низенькой и толстой, лоб и щеки в морщинах. Над носом, заставлявшим вспомнить о морде мопса, сидела пара маленьких черных хитрых маслянистых глазок. Вставные зубы она уже вынула, и из-за толстых губ выглядывала пустота.

Генриетта Кларк, хотя и вдова бостонского аристократа, сама была родом откуда-то из Галиции или Буковины. Ее отец был резником. Эдвин Кларк посвятил долгие годы психоанализу. Именно к нему отправился профессор Шрага в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Эдвин Кларк прислал ему аффидевит. Однако пока профессор плыл в Америку, Эдвин Кларк умер. У него были дети от предыдущей жены, а завещания он не оставил. Генриетта мало что получила из его наследства, но она была по специальности дантистом. До замужества она училась в Нью-Йорке, куда вернулась после смерти мужа и открыла здесь практику. Постепенно она заполучила богатую клиентуру. В свободное время она писала автоматически, рисовала автоматически (но не теряя контроля) и устраивала сеансы, а также печаталась в психоаналитических журналах и во всяческих оккультных изданиях. Именно Генриетта Кларк присматривала за профессором Шрагой все годы устроенной Гитлером Катастрофы, когда жена и вся семья профессора погибли от рук нацистов.

Генриетта Клар разговаривала с профессором отчасти по-английски, отчасти по-немецки, а иной раз — на ломаном еврейском. Она сказала:

— Well, вы пришли. Я уже беспокоилась, что вы заблудились.

— Заблудился? Нет.

— Как там дела у земляков? Еще ведут дискуссии?

— Да, постоянно.

— Входите. Снимайте пальто. У меня для вас message.

Внутри профессора Шраги что-то вздрогнуло.

— Как это?

— Через автоматическое писание. И у меня есть изображение Эджи.

— Ну…

Профессор снял пальто. Его охватили любопытство и отвращение одновременно. «Играете с моей жизнью», — подумал он. Он прошел вместе с Генриеттой во внутреннюю комнату, как она ее называла. Генриетта зажгла единственную лампочку. Комната была просторной, все четыре стены были увешаны картинами хозяйки. В потемках туманно парили закрытые масками лица, занавеси казались бесконечными, как хвост кометы. Черти с рогами и вилами тянули к зрителю длинные черные пальцы с острыми когтями. Ангелы расправляли золотистые крылья. Здесь висели и картины, имевшие отношение к теософии: невидимые железы, колеса, символизирующие различные виды сознания, а также третий глаз, серебряные шнурки, спирали достижения и расы Атлантиды — рмоахалы, тлаватли, толтеки. На старом письменном столе, заваленном бумагами, журналами, кистями, красками, лежала открытая тетрадь, в которой было написано строк десять, причем зеркальным письмом, маленькими буковками справа на лево. Генриетта протянула тетрадь профессору:

— Подойдите к зеркалу и прочтите.

— Вы ведь знаете, что мне это тяжело.

— Well, я сама вам прочту: «Мой драгоценный Дейвид, через месяц исполняется тридцать лет с того дня, как мы скрепили наши души неразрывным союзом. Нацистские убийцы сожгли мое тело в печи. Но моя душа с родными и близкими, с моими родителями и с твоими родителями, с моими и с твоими братьями и сестрами. Дети тоже со мной. Они выросли и получают тут высшее образование. Они очень красивые, очень гордятся своим отцом и очень-очень любят его. Мы все здесь одна веселая компания, и мы часто обсуждаем твое положение. Крепись, не теряй надежды. Ты еще многое должен сделать в юдоли скорби. Мастера смотрят на тебя с любовью и ждут, чтобы ты открыл правду погрязшим во мраке».

— Это всё?

— Вот картина.

Миссис Кларк вытащила откуда-то жесткий лист бумаги. На нем акварельными красками была нарисована фигура, которая должна была изображать Эджу, жену профессора Шраги: с ореолом вокруг головы, с крыльями, без ног, окруженная красными и зелеными полосами и яркими пятнышками других цветов. Профессор поднес лист поближе к глазам. Это не была Эджа, но какое-то сходство все-таки угадывалось. У миссис Кларк была фотография Эджи. Он смотрел, сопел носом, как будто спал наяву. «Все это ложь, ложь и обман, — думал он. — Однако из этого не следует, что Эджи нет. Разве из-за того, что Кук соврал, сказав, будто он открыл Северный полюс, нет Северного полюса? Напротив, само по себе желание обмануть показывает, что за этим скрывается какая-то правда. Идолы свидетельствуют о том, что есть Бог».

Он положил бумагу и направился к себе в комнату. «Я устал, устал. Кто знает, может быть, это уже моя последняя ночь», — подумал он. Профессор Шрага снял один ботинок и передохнул. Потом снял второй ботинок. Где-то была вешалка для костюма. «Если я умру, нехорошо, чтобы меня похоронили в измятой одежде…» Вешалка должна быть где-то на двери, но профессор ее не нашел. Ну вот, и вешалка уже играет в прятки. Профессор сложил одежду на стол. Можно было включить электричество, но он терпеть не мог резкого света. «Все равно я слепну. Буду привыкать все делать в темноте…» Он улегся на кровать, укрылся одеялом и вспомнил стих из книги Иова: «Спал бы, и мне было бы покойно».[48] В Танахе все есть…