Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
От похвал Ломоносова Федот еще более смутился и, поставив на середину стола опорожненную чашку, с волнением заговорил:
— За этим я, Михайло Васильевич, и в Петербург ушел из дому. В люди выйти меня и отец благословил. Учиться? Но где, у кого? Пособите, укажите, и я готов отказать себе в куске хлеба, но знания для пользы дела получить. Одно плохо, — грустно заключил Федот, — срок паспорту подходит.
Ломоносов пристально посмотрел на добродушное, но опечаленное лицо Федота, поднялся с места и прошелся из угла в угол. Затем поправил какие-то стеклянные приборы, загромождавшие широкий подоконник, и снова посмотрел на рукоятку ножа.
— Ты, Федот, с понятием подарок сделал, — улыбнулся Михайло Васильевич. — Не что-нибудь, не посох, не кубок, не порошницу, а нож преподнес! Есть у нас на Севере примета такая: когда берут в подарок нож, то обязательно чем-то должны платить за это, иначе не к добру тот подарок.
— А я и не ведал про то, — виновато сознался Шубной.
— За добро и я добром плачу, — опять усмехнулся и ласково проговорил Ломоносов. — Скажу по правде — и паспорт просроченный тебе не будет помехой. Вот эта рукоятка потянет тебя за собой. Я покажу ее Ивану Ивановичу Шувалову, замолвлю слово — и быть тебе тогда учеником Академии трех знатнейших художеств. А благородная поморская упрямка поможет тебе вырасти в доброго мастера по классу скульптуры. Скульптуре — сиречь ваянию — в нашей стране и в наше время будет принадлежать первое место из всех художеств, ибо резьба по дереву, резьба по кости достигли у нас пределов высокого искусства и станут источником скорого и успешного возрождения скульптуры в России. Я говорю возрождения, потому что в древние времена на Руси была скульптура. Однако не раньше, чем в Китае, Индии и Греции… Возьмем Киевскую Русь с ее языческими кумирами. Перун, Дажьбог, Стрибог — они были сделаны из дерева, серебра и меди русскими мастерами, первыми ваятелями, имена которых нам неизвестны. Да что Киев? — После недолгого молчания, как бы спохватясь, вспомнил Ломоносов другие примеры к этому разговору и продолжал: — На месте нашей холмогорской Денисовки, как гласит предание, на холме в ельнике, где теперь церковь Димитрия, стоял идол по имени Юмала. Видимо, сей кумир настолько был привлекателен, что разбойные норманны напали на капище и, перебив стражу, похитили Юмалу со всеми драгоценностями. На юге Руси до сей поры сохранились каменные поклонные кресты и каменные бабы-статуи XI века и более ранние. А не случалось ли тебе бывать в селе Кривом нашей Холмогорской округи? Там в церкви есть искусно вырезанный из дерева Георгий, поражающий копьем дракона, — вещь изумительная по выдумке и исполнению мастера. А когда я шел за обозом в Москву, то попутно был шенкурском селении Топсе. Там неведомо с каких времен находится резная из дерева Голгофа, из пяти крупных фигур состоящая. Да мало ли на Севере подобных скульптурных изображений в скитах и монастырях Поморья? Не мрамор, не гранит, а дерево, покорно поддающееся топору и ножу, — вот материал, коим довольствовались в досельные времена наши северные ваятели-самородки…
— Много такого и я видел своими глазами, — сказал Федот, — и нечто подобное мог бы и сам сделать.
— Верю, охотно верю, — отозвался Ломоносов, — а поучившись, сделаешь еще лучше. Не учась, говорит пословица, и попом не станешь…
Ломоносов помолчал, ласково и пытливо глядя на земляка своего. И вдруг, осененный новой мыслью, заговорил оживленно:
— В Академии художеств осенью начнется обучение. Ждут еще профессоров из Парижа, подыскивают доктора, чтобы учил познавать строение тела. Все это скоро будет. Месяца через три-четыре и ты займешь в Академии место. А пока, дорогой земляк, с будущей недели, до открытия Академии, поработай при дворце и сумей извлечь из этого пользу. Известно мне, что во дворец требуются чернорабочие, истопники и прочие для простых дел люди. Через посредство дворцовой конторы могу я тебя на некоторое время туда устроить. Для чего это надобно? — спросил сам себя Ломоносов и, пытливо посмотрев на задумчивого и притихшего Федота, пояснил: — Дворец дивен великолепием своим, искусствами знатнейших мастеров живописи, скульптуры и архитектуры. Присмотрись к предметам, дворец украшающим, и тогда тебе станет ясно, чего недостает самобытному дарованию художника. Попасть во дворец доступно генералам, сановным лицам, знатным особам. Так вот, пока ты особа не знатная, — весело проговорил Ломоносов, — я устрою тебя во дворец истопником, но не ради того, чтобы печи топить, а ради того, чтобы ум копить. Там такое есть, чего ты и в Кунсткамере не встретишь…
Долго разговаривали они о Денисовке и холмогорских новостях, а потом Михайло Васильевич предложил гостю пойти с ним в собственную его, Ломоносова, мозаичную мастерскую, что была построена у Почтамтского моста.
По случаю воскресенья в мастерской был всего лишь один сторож, который немало удивился появлению хозяина в неурочное время. Сторож низко поклонился Михаиле Васильевичу, посмотрел на Федота, следовавшего за Ломоносовым, и, звеня ключами, открыл им двери. В светлом помещении, загроможденном досками и разноцветной каменной и стеклянной россыпью, ничего привлекательного не было. К одной из стен прислонены были полотна живописных эскизов; напротив, в наискось поставленных формах, готовые отдельные части будущей мозаичной картины показывали, что в обычное время здесь кто-то кропотливо трудится.
— Тихо подается, — сказал как бы про себя Ломоносов, заглядывая в деревянные формы. — А я уже заказал отлить для картины медную сковороду весом в восемьдесят пудов…
— Что это будет, Михайло Васильевич? — спросил Федот, с изумлением глядя по сторонам.
— Большое дело, земляк. Тут года на три — на четыре работы хватит. Мои люди создают картину на века. Будет изображена Полтавская баталия: победа русского войска над шведами. Да, дело не легкое, — повторил Ломоносов, — что приобретается легко, то мало и держится, а картина эта, может быть, переживет и внуков наших…
— И как это вы, Михайло Васильевич, успеваете столь множество дел делать: и наукой занимаетесь, и книги сочиняете, да еще и картины составляете из этих камушков? Уму непостижимо! — удивлялся Федот, разглядывая отдельные части будущей мозаичной картины.
— А ничего, голубчик, непостижимого. Жизнь коротка, поспешать надобно, — ответил Ломоносов, довольный тем, что этот молодой деревенский парень проявляет любопытство к искусству. — Главное в этом деле моя мысль, моя затея, моя композиция, а что касаемо непосредственного исполнения, то тут, разумей, нужны многие рабочие руки и умная голова исполнителя. Таковым у меня является старший мозаичный мастер Матвей Васильев — человек из простых людей, однако с умной головой, в упражнениях своих в мозаике достиг успехов немалых.
— Где же такая картина будет повешена? Во дворце, наверно? — спросил Федот.
— Во дворце? Нет. Мало было бы толку. Не многие люди во дворец доступны. В Петропавловском соборе ей место будет уготовано. Сие произведение, — продолжал Ломоносов, — не просто картина, а памятник Петру и Полтавской баталии. В описании картины, представленном мною на утверждение сенату, усмотрено изобразить следующее: Петр Великий, восседающий на коне, на видном месте, росту в сажень, за ним знатнейшие генералы — Шереметев, Меншиков, Голицын, обликом все сходные с портретами, писанными при жизни их. А вокруг, поблизости, оберегая государя, русские солдаты колют неприятеля, бегущего вспять. И тут же следы сражения, пушки разбитые, ружья брошенные, мертвые тела, великий дым над редутами… — Видя, с каким интересом смотрит Федот мозаику, Михайло Васильевич, показывая отдельные места, пояснял охотно и вдохновенно: — А вот тут, на этом месте, в отдалении будет изображен Карл XII, раненый, но пытающийся остановить движение русских. Но поздно. Виктория одержана! А там, на горизонте, город Полтава будет виднеться из-за порохового дыма. И еще подробность одна оказалась потребна к этой картине, иначе не быть ей в соборе апостолов Петра и Павла. Так уж заведено в искусствах наших — показывать земные великие дела и их творцов и деятелей, якобы осененных свыше волею божией, чем, разумеется, грешу и я во многих одах своих. Здесь же допускаю такую позволительную и, более того, поощряемую свыше «вольность», противоречащую жизненному естеству картины: в углу над баталией, в облаках должен быть изображен апостол Павел за столом, пишущий послание, а под ним слова: «Бог по нас, кто на ны», то есть — бог за нас, кто на нас?.. И якобы этим речением способствует Петру и его войску в преодолении врагов… Пусть будет так. Умный рассудит, а глупый не осудит, — заключил Ломоносов свое пояснение.
Федот внимательно слушал его и был в каком-то странном оцепенении, не веря глазам и ушам своим, словно это был сон, а не явь. Он пытался что-то сказать или спросить, но не решался и только вопросительно смотрел на ученого земляка. Ломоносов понимал его состояние и держал себя просто, хотя, пользуясь своим жизненным опытом, не прочь был высказать молодому человеку, вступающему в жизнь, поучительные, назидающие мысли. После осмотра мастерской и частей будущей картины он сказал:
