Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Ну, этого, хозяин, не было! — возразил Федот.
— А и было, так не беда! — воскликнул хозяин. — У Никифора Першакова есть чего посмотреть. У невесты пять коробов всякого добра. Один проезжий каргополец за этот кокошник мне жеребца отдавал трехлетка. А у девки четыре таких кокошника — сплошь жемчуг!.. А и сама она недурна, как видишь, и работяга — вся в отца. А побывай у них на вечерней посиделке да полюбуйся, какие кружева вяжут-плетут питерским господам на воротнички да нарукавнички!..
— Тятенька, не хвастай, нехорошо, — стыдливо проговорила Аннушка. — Какое уж наше плетение зимой при лучине. Пыль да копот, кружева за полцены не берут. Весной, летом плести — другое дело, да времени тогда нет.
«А ведь и в самом деле девка, кажись, добра, здорова, и место тут не бедное, живи-поживай да богатство наживай… Чем в Питере ловить журавля в небе, так не лучше ли здесь ухватить синицу в руки?» — подумал Федот и еще пристальнее стал присматриваться и прислушиваться к Никифоровой дочке. До вечера он мог бы из кости выпилить две-три вилки и отшлифовать их. Но сделал только одну, довольно изящную, и на черенке надпись учинил: «От проезжего Федота — Аннушке Никифоровой, дочери Першаковой». Та от удовольствия расплылась в улыбке, поблагодарила и сказала:
— До утра всяко не уедете с нашего двора, то милости просим к нам вечерять, парни-девки соберутся. У нас так каждый вечер попеременно. Сегодня вечеряем у Козулиных в избе. С краю, около мельниц. Милости прошу…
Девки вечеряли, плели кружева, пряли пряжу; между делом и пляску затевали под игру дудошников, и песни спевали, от которых Федот подчас чувствовал себя неловко. А девахи, выросшие на бойком месте, на широкой проезжей дороге, видавшие разных людей, напевали на знакомые лады песенки, пристраивая слова к тем песням с прямым намеком и смыслом:
Ой, сказали про девицуНебылую небылицу.А я только пошутила —Холмогорца полюбила.Полюбила бы всурьез,Да его черт мимо пронес!..Ой, наряжусь-оденуся,Куда, не знаю, денуся.Не пойти ли с горюшкаНа край студена морюшка?Или в леса дремучие,В болота зыбучие?..
— Анна, перестань парню досаждать. Парень-то больно добер. Ты другое ему спой.
— Добер Федот, да совсем не тот. Не здешний, — ответила Аннушка девахам-соседкам и с их помощью затянула старинную песню:
Вдоль по озеру лодочка плывет,Разукрашенная насадушка.А во той насадушке паренек сидит,Он сидит на корме с каленой стрелой,На стрелу слова наговаривает:— Ты лети, лети, каленая стрела,Ты убей, убей, каленая стрела,Лебедь белую на возлете,Гуся серого на озере.Попади, стрела, без промахаВ сердце девичье несчастное…
В железном светце, над старым корытом с водой, ярко горели две длинные полосы тонких березовых лучин. Лучины, потрескивая, догорали, их сразу же заменяли новыми из огромного пучка. И было от того древнего освещения светло, тепло и пахло легким угарцем. Далеко за полночь просидел Федот на этой посиделке. На постоялый двор, по сугробам и ухабам, шел он вместе с Аннушкой. Оба молчали, чувствуя, что хотя и вместе идут, но им не по пути. А на постоялом хозяин весь тот вечер выпытывал у холмогорцев о проезжем парне и, убедившись окончательно в его доброте и приличии, поставил в горнице на стол орленый штоф вина и ждал постояльца и Аннушку с гулянки. А потом пригласил его в горницу и с глазу на глаз без обиняков прямо сказал:
— Полюбился ты мне, парень, оставайся у нас… Давай-ка по чарочке. Мне за такого парня единственную дочь не жалко. И был бы ты мне и зять, и как сын родной. Вот…
— Спасибо, хозяин, за доверие, большое спасибо. От такой девицы, как Аннушка твоя, и от такого места грех бы отказываться, но не те у меня думки. В столице учиться надобно. От отца я слыхал, что вот таким манером наш земляк Михайло Ломоносов чуть в молодых годах не женился. А сколько ему невест было!.. Ушел и выучился. Знаменитость…
— Как же, слыхали про Ломоносова, — ответил Никифор, — знатная особа. Значит, и ты по его следу думаешь? Дай бог. Знать, умен ты, Федот, если от такого добра да счастья отказываешься. А ум превыше богатства. Что ж, добра тебе желаю… Случится путь-дорога, приворачивай, гостем будешь!..
Наутро погода присмирела. По сугробам мела тонкая, словно кружевная, поземка.
Обоз холмогорцев продолжал свой путь.
Чем ближе к Петербургу, тем больше попадалось встречных подвод. Степенные поморы не лезли в перебранку, но и с дороги не сворачивали. Чуть показывался встречный обоз, возвращавшийся из столицы, они брали под уздцы своих лошадей и вели их посредине дороги, внушительно поблескивая торчавшими из-за кушаков топорами. Побаиваясь за целость сыромятных гужей и черемуховых заверток, встречные обозники уступчиво сворачивали — они знали, что в ссору с бывалыми и вольными поморами лучше не вступать.
Среди северян поморы отличались суровым характером. Холмогорских жителей всюду называли «заугольниками». Когда к ним в Холмогоры приезжал Петр Первый, они, потомки вольных новгородцев, прятались за углами изб, опасаясь, как бы царь не вздумал выкинуть над ними злую шутку в отместку за непокорность их предков московским царям. Петр посмеялся над их страхами и дал им прозвище «заугольники». С тех нор прошло много лет, а прозвище за ними так и осталось. Если и можно было с кем поставить холмогорских «заугольников» рядом, то это опять-таки с упрямыми новгородцами…
Дни становились длинней. Деревни, села, усадьбы встречались по пути все чаще и чаще. Иногда в обгон по рыхлому снегу проносилась запряженная цугом шестерка лошадей в блестящей сбруе. Форейторы со свистом махали бичами и грубо кричали на проезжих:
— Берегись, задавим!..
— Опять какого-то захребетника-дармоеда провезли, — грубо замечали поморы вслед барской повозке…
— Ишь развалился. Сани одне сто рублей, поди-ка, стоят. А шуба какая, батюшки!.. И вся эта дородность и богачество с мужицкой хребтины на барина пошли. Дорого обходятся нашему брату этакие начальнички-господа. Ох, дорого!..
На двадцатые сутки обоз вступил в петербургские окрестности. По обоим берегам замерзшей Невы стояли низенькие бараки с деревянными дымоходами на крышах. В бараках крохотные оконца и обитые тряпьем двери. Около дверей на снегу повсюду кучи отбросов. Здесь, в пригороде, обитали тысячи работных людей, строивших великолепные дворцы, в которые они имели доступ лишь пока строили их.
Федот всматривался в лица прохожих и ни в ком не приметил ни искры радости, ни довольства. Люди брели усталые, словно прижатые к земле. Вот возвращается с работы в кропаном зипуне с лопатой на плече землекоп. Рядом с ним еле тащится его сынишка — мальчик лет двенадцати. Он уже помощник отцу и кормилец полуголодной семьи, оставленной где-либо около Грязовца или Белозерска. И тот и другой идут покачиваясь, в полудремотном, усталом забытье. И, видимо, единственное их желание — поскорей добраться до своего логова и уснуть. Вот, переваливаясь с боку на бок, идут артельщики вологжане, одни несут пилы, топоры, пешни, заступы; другие, кряхтя, тащат на себе охапки дров и щепы, чтобы ночью кое-как согреться в холодном жилье у печки-времянки.
— Куда мы едем? Где остановимся? — спросил Федот возницу, озираясь по сторонам и разглядывая низкие, приплюснутые к земле, занесенные снегом жилища сезонников, строителей новой столицы.
— Мы подъезжаем к Набережной улице, потом свернем по льду через Неву на Васильевский остров и прикочуем в Рыбные ряды, там всегда наши останавливаются.
— А где хваленый Невский прошпект?
— Вот туда, налево, верстах в двух отсель, — отвечал бывалый помор Федоту.
Впереди обоза послышался хриплый и грубый окрик:
— Стойте! Куда вас черт несет!
Из полосатой будки вышел навстречу головному вознице рослый будочник и алебардой загородил дорогу. После грошовой подачки он подобрел и объяснил, что по Набережной дальше ехать нельзя — там строятся новые дома, проезд завален бревнами и кирпичами, а потому надо свернуть влево, на Литейный, переехать поперек Невский, обогнуть Адмиралтейство, а там покажут прямой путь к Рыбным рядам.
— Да смотрите, по Невскому вдоль не ударьтесь. Подлым людям с возами настрого запрещено ездить прошпектом, — предупредил строгий блюститель уличного порядка.
Обоз, скрипя полозьями, двинулся объездом по указанному будочником пути.
На улицах, около дворянских особняков и купеческих торговых заведений, бородатые дворники-фонарщики зажигали фонари. Ямщики и кучера покрикивали на прохожих, развозя на гладких рысаках расфранченных господ.
Чем дальше ехали поморы, тем величественнее казался Петербург. Дома в два-три этажа, каменные, с большими окнами, стояли сплошной стеной.
