Эмилиян Станев - Легенда о Сибине, князе Преславском
Допрос обоих был краток и сух. Патриарх и епископы избегали вступать с ними в спор, страшась ясности их мысли и остроты языка.
Лицо царя выражало радость и облегчение. Клир торжествовал — столь явной была вина этих учеников дьявола, что более и не требовалось прилагать никаких стараний.
Погруженный в раздумье, князь вздрогнул от громких криков женщин в притворе. Стража вводила последнего из апостолов. Одна из женщин воскликнула: «Пресвятая матерь божья, спаси его!» Шепот и восклицания волной прокатились под куполом храма.
Среди плотной толпы женщин показался ведомый стражей высокий человек в длинной рясе. Русые кудри, ниспадая на плечи, обрамляли его бледный лик. Голубовато-серые глаза с темными точками зрачков казались страшными в своей тихой задумчивости и бездонной чистоте. Он двигался легко и плавно, будто босые ноги его ступали не по алой дорожке, а по воздуху. Воцарившаяся тишина нарушалась лишь потрескиванием свечек и глухим звоном цепей.
Сибину почудилось, что свет храма померк перед лучезарным ликом богомила. «Где я видел его — во сне, наяву ли? И кто он?» — вопрошал себя князь. Властная голова проплыла мимо — она была подобна ангельской: высокий, чистый лоб, красивые губы, прямой греческий нос. Богомил предстал перед судьями. Свет горящих свечей падал на его русые волосы, отражаясь сияющим нимбом вокруг чела. Женщины двинулись к середине храма.
Мягко прозвучал голос патриарха:
— Весь город знает тебя, Добри, и скорбит о твоём заблуждении. Отрекись от поганой ереси, воротись в лоно пресвятой церкви православной. Господь услышит твои и наши молитвы, простит твои заблуждения, ибо обретенная овца Господу дороже других. Государь желает приблизить тебя к себе, высоко вознести тебя.
— Для чего, твоё святейшество, хочешь ты, чтобы я погасил светильник в душе своей и ясность разума? Не долженствует ли тебе печься о том, чтобы не угасло пламя его? Не обрядами и не милостью государевой обретается сан духовный, а чистотою сердца и помыслов.
Гулким эхом отдались слова богомила, продолжавшие звучать — почудилось князю — даже в наступившей вслед за тем настороженной тишине.
Белая митра патриарха осуждающе закачалась из стороны в сторону, посеребренная борода метлой прошлась по мантии.
— Светильник тот хранит православная наша церковь, ибо сказано Господом: «Внемлющий вам — мне внемлет». Не упорствуй, не влачись за сеятелями нечестия, не покорившимися православному собору этому. Анафеме будут преданы они, и преисподняя разверзнется, дабы принять души их. Пожалей престарелого отца своего, чтимого всеми нами.
На одном из кресел у стены притвора всхлипнул седовласый старец, спрятав в ладони лицо.
— Не искушай меня сыновней любовью, твое святейшество, ибо любовь к Богу выше сыновней любви. От родителя перешел в душу мою свет учения и, отрекшись от него, от родителя моего отрекусь. Там пребывает церковь, где пребывают истинные христиане. Сам Христос сказал: «Я там, где сходятся во имя моё». Каждый человек есть храм Бога сущего и через Бога сам является судьей себе. Что же до преисподней, то низвергнуты будут туда не братья мои, а слуги Сатаны и царства его.
Борил стукнул скипетром об пол.
— Молод ты, окаянный, но долог богопротивный твой язык, понеже глубоко проникла ересь в кровь твою. Да не слышат уши твои того, что изрекают уста, — сказал он.
— Всё живое на этом свете живет по сути своей, царь. И Богом отмерены дни каждого. Агнец предстоит перед жертвенником, а ворон достигает глубокой старости. Бог в нужный час прибирает к себе тех, над чьими душами смилостивился, да не будут они судимы вместе с вероломными слугами Сатаны, кой есть миродержец и князь земных князей.
Епископы, архимандриты и боляре задвигались в своих креслах. Лицо Борила исказилось от ярости. Патриарх потупил голову, его толстые пальцы сжали позолоченный жезл. Шепот женщин и тех, кто стоял в притворах, ветром прошелестел по храму. Сибин вдруг увидел рядом с пожилой игуменьей Каломелу. Расширенные, зоркие глаза её горели торжеством и злорадством.
— Дерзость твоя к нам и богоносным отцам переполнила чашу нашего милосердия. Дьявол сделал из этого человека гнилой сосуд, в котором не может храниться благовонное миро пресвятой церкви, — гневно произнес Борил.
Патриарх обменялся быстрыми взглядами с епископами и обратил взор к царю, жестом повелевшему окончить допрос. Стражники схватили Добри и повели прочь. Старик в притворе громко зарыдал.
Борил поднялся с трона. За ним — боляре и церковный клир. Дьякон подал патриарху свиток и принялся гасить свечи. Его святейшество двинулся к амвону. Тревожно забили клепала церкви. Одно за другим присоединились к ним клепала крепости и Трапезицы. Низко загудел колокол патриаршей церкви. В густеющих сумерках храма патриарх провозгласил с амвона анафему…
В тот же день всех трех богомильских вожаков сбросили с Лобной скалы вниз, а с десяток учеников их были отданы палачу, который отрезал им носы и языки и, чтобы остановить кровь, прижег раны каленым железом.
Во время казни Борил сидел на специально воздвигнутом помосте, и придворные, ратники и прочие верные сыны церкви наслаждались жестоким зрелищем вместе со своим господарем — повелителем этого сборища сорви-голов, еретиков и иноземцев. Под конец палач собрал отрезанные носы и языки и бросил их в воды Янтры под рев толпы, точно черное стадо заполнившей оба берега…
8
Тем, кои присовокупляют к триединому Господу четвертого Бога и нарекают его Утешителем, — Анафема трижды!
И зрелища также сотворены Сатаною, понеже любопытны чада его. В их любопытстве таится дух исканий и богоборчества. Они жаждут либо узреть своего Бога, либо же увериться в том, что его не существует. Казнь богомилов была вызовом Богу, но, поскольку ничто за этим не воспоследовало, вера в него ослабела и возрос страх перед Бориловой властью и святою церковью. Тем не менее православное воинство ликовало. Чуда, на которое уповали еретики и недоумки, не произошло. Значит, Бог не на их стороне. Глупцы, не понимали они, что ничего не достигли: напротив, они сами подтвердили, что седьмое небо равнодушно к дольнему миру. Ничего не достиг и сам Бог. Один лишь Рогатый ухмылялся, довольный, что люди сделали ещё один шаг в бесконечности познания.
«Познанием человек терзает себя и других», — размышлял князь субботней ночью, лежа в постели кирии[14] Эвтерпы, которая спала глубоким сном, утомленная его ласками и ласками своих высокопоставленных возлюбленных — дьяконов, епископов и боляр. В дни собора эти христолюбивые мужи измучили её буйством своей грубой плоти, но зато в кошеле у неё поприбавилось золота… Размякшая, обессиленная кирия Эвтерпа спала, прижавшись к князю и просунув колено меж его ног, чтоб помешать ему вновь совокупляться с нею.
Если б можно было уйти, Сибин ни мгновения не оставался бы тут долее, потому что жаждал чистого воздуха и простора. Пропитанная запахом мускуса, лампадного масла, лаванды и уксуса (Эвтерпа накануне мыла волосы) опочивальня угнетала князя тьмою, духотой, беспорядком, а Эвтерпа опротивела, несмотря на бесспорную свою красоту. Похваляясь тем, что она незаконная дочь Исаака Ангела[15], она исправно платила дань женскому монастырю святой Петки и твердо верила в своего византийского бога, хотя знала, что тот отвел ей почетное место в преисподней. Три золотых и десяток кур каждую Пасху и Рождество были её десятиной богу, отчисляемой от доходов её лежачего ремесла. Пусть всевидящий Господь будет справедлив — большего кирия Эвтерпа не требовала…
Князю давно следовало понять, что Сатанаил овладел им не через смертоубийства его и неверие, а через разум, уже не отличавший зла от добра, ибо Лукавый высоко вознес его и оттуда показывал ему колесо мироздания, приводившееся в движение и добром и злом. С этой выси все казалось необходимым. Оттуда и взирал вчера князь без сострадания на муки еретиков. Через неё воспринял, как нечто совсем естественное, угрозу Борила.
Сперва он надеялся, что по окончании собора воротится в Преслав, так и не встретившись с царем, но тот ещё в пятницу повелел ему явиться вечером во дворец. Борил желал завершить свое наставительное дело и для этого созвал к себе тех, о ком было ведомо, что они втайне худо помышляют о его особе. Богоносные отцы отсутствовали. Они отдыхали в теплых монастырских кельях, вкушая свежую рыбу, генуэзский рис, наслаждаясь радостью и благочестием, пока царь пышно праздновал в тронном зале дворца победу над еретиками… Либо Сибин убедит брата покинуть сыновей Асена и вернуться из Таврии, либо пусть подумает о собственной голове… Угроза была произнесена царем достаточно громко, чтобы её услыхали все двенадцать боляр, составлявших, подобно ученикам Иисусовым, царский совет — восемь половцев и лишь четверо болгарских ласкателей, все в мантиях и сверкании, пропахшие жиром, потом и мехом. Царица Целгуба в своем тяжелом царском облачении восседала, скрестив на коленях руки, и вид у неё был глупый и надменный, должно быть, от сознания важности этого грехоочистительного дня. Женщина весьма похотливая, она блудливо поглядывала на Эсташа де Колини, посланника императора Генриха, рослого красавца с великолепными усами и золотистой бородкой, сидевшего против царского семейства, но дальше, чем посланник никейца и тощий серб, посланец Стефана Первовенчанного.
