Ведьмины камни - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Если она пожелает мести за мужа и его отца… – Хедин взглянул на Хельгу, но она покачала головой.
– Мести я не желаю. Никто не уйдет от судьбы, а я желаю, чтобы кровопролития было как можно меньше.
– Пойдем. – Хедин кивнул Эскилю. – Получай своего старика. Обмен у нас неравный, я бы сказал…
Муж многомудрый,
Коль речи ведет,
Слушай, как будто
Пророчеству внемлешь!
– откликнулся Эскиль и даже, когда Хедин в удивлении на него глянул, ему подмигнул.
Обмен совершился: Хельга с ее челядью и ларями была передана Хедину, Хамаль Берег и его люди – Эскилю. Оружие их отдали тоже – это входило в условия, о которых Бранд Лебедь в Видимире спорил с вождями варягов, но до расставания и еще три дня между Хедином и Эскилем действовало полное перемирие. Они даже провели вечер вместе, сидя у костра и обмениваясь новостями – теми, какими могли поделиться. Эскиль рассказал всю свою сагу о прошедшей зиме, мятеже, о походе к Сверкеру смолянскому, умолчав, разумеется, о тайном соглашении с Мистиной. О своих дальнейших замыслах тоже говорить отказался, но Хедин и не ждал откровенности.
Хельга сидела с ними, несмотря на усталость, хотя для нее давно была готова в шатре брата самая лучшая лежанка, которую можно устроить в походе. Она почти не вмешивалась в разговор мужчин, желая хотя бы видеть Эскиля, пока это возможно, и он, тоже поглядывая на нее, порой забывал, о чем говорил. К счастью, Хедин думал, что она сидит здесь ради него самого, и относил ее опечаленный вид к недавней потере мужа. Когда наконец он поднялся и сказал ей: «Пора спать, завтра весь день в дороге», – она безропотно поднялась и подала ему руку. Выбраться из шатра ночью – нечего и думать: обе дружины половину будут держать в дозоре.
Наутро поднялись еще среди утреннего тумана. Стали сворачивать стан, когда позавтракали, а вставшее солнце высушило росу на скатах шатров. Теперь Хедин повел Хельгу к лодьям, а Эскиль и Хамаль провожали их, стоя на берегу.
На прощание мужчины тоже не подали друг другу руки.
– Не могу пожелать тебе удачи, – сказал Хедин, – хочу лишь от богов справедливости для тебя. За все хорошее и все дурное, а чего больше – богам виднее.
– Счастье наше в руках норн. – Эскиль отвечал ему, глядя на Хельгу и жалея, что даже за золотой браслет не может купить права поцеловать ее на прощание. – Но, как говорил Хникар:
Боги благие,
Не все безупречны,
Счастье же смертных
Содержит изъяны.
И вот они отплыли. Полоса воды между лодьей и берегом ширилась; люди Хедина налегали на весла, он правил рулем, выводя лодью на глубину. Эскиль так и стоял на прежнем месте, глядя им вслед. Чувствуя, что мгновения утекают, как кровь из смертельной раны, Хельга обернулась, поцеловала пальцы и дунула в его сторону. Эскиль вынул из-под рубахи янтарный «ведьмин камень» и прижал к губам, не сводя с нее глаз.
Хельга отвернулась и уставилась перед собой. Пока еще мысли о своей любви придавали ей сил, но на знала: наступают времена, когда ей больше всего понадобятся терпение и стойкость.
У нее тоже кое-что прибавилось из сокровищ – золотой перстень с мелкими жемчужинками вокруг сине-голубого камня под названием «фирузе», подвешенный на ремешке на шее под одеждой. Перстень это был знаком Хедину, и она не могла носить его открыто. Но и отвергнуть, как сделала две зимы назад, тоже не могла. Если этот зеленовато-голубой камень из далеких южных стран взаправду способен приносить удачу в любви, то именно это ей сейчас и нужно.
Часть четвертая
Глава 1
Отплыв из Константинополя весной, в ту пору, когда на севере только вскрываются реки, а в Русской земле появляются первые зеленые листочки, большое посольство дней за десять одолело, благодаря удачным ветрам, западную оконечность Греческого моря и прибыло в Киев еще до Ярилина дня. Состояло оно из двух дружин – грека Ефимия и руса Ивора. Пока десятки лодий тянулись вверх по Днепру – где на веслах, где под парусом, где бечевой, а где и на катках, чтобы одолеть самые злые из каменистых порогов, конные гонцы мчались по берегу вперед, неся князю киевскому Ингвару важную весть. В пору долгих дней и коротких теплых ночей эта весть летела навстречу реке почти круглые сутки, и в Киеве, получив ее заранее, успели подготовиться к приему.
Как и прошлым летом, громко трубили рога, когда два соединенных посольства вступали в старую Олегову гридницу. Вспоминая те дни, протоспафарий Ефимий отмечал такое же многолюдство, такие же яркие одежды Ингеровых приближенных, сияющую красоту его жены. Бревенчатая гридница с ее обложенным черными камнями очагом и свежей травой на полу, после Большого Дворца с его цветным мрамором, мозаиками, позолотой, шелковыми занавесями, огромными окнами казалась ему убогим приютом варваров, несмотря на искусную резьбу столпов и тканые ковры, которыми княгиня Эльга так гордилась. Но стены были увешаны оружием, а столы уставлены серебряной и золоченой посудой, напоминая об успехах здешних архонтов на войне.
Воевода Ивор же, окинув глазами знакомую гридницу и знакомые лица, не сразу, но отметил: здесь собственная Ингварова старшая дружина и киевские нарочитые мужи, но из намников-варягов почти никого, лишь Брюньольв Шило да Фридрек Зима. Самых прославленных – Эскиля Тени, Гримара Мороза, Хамаля Берега – не видно. Будь они в Киеве, стояли бы плечом к плечу вблизи престола с Ингваровой стороны: в дорогих кафтанах, с золотыми перстнями на пальцах, покрытых шрамами. Тормар и Айрам в Витичеве рассказали ему о зимнем мятеже: разгневанный Ингвар призвал к себе половину витичевской дружины и Айрамову конницу, готовый перебить мятежников всех до одного. Но Свенельдич, как рассказал Тормар, как-то сумел с ними договориться и отослать прочь без сражения. Они ушли по Сожу на север, и где они сейчас, Тормар не знал: не то у Сверкера в Сюрнесе, не то убрались весной дальше, в Хольмгард, чтобы найти корабли, которые увезут их обратно за Варяжское море. Все это Тормар сообщил Ивору тайком от греков: тем вовсе не следовало знать, что часть Ингваровых людей так ненадежна и в любой день может из опоры превратиться во врага. «Мертвого врага, – щуря свои узкие глаза, добавил печенег Айрам. – Мы князя не предадим, рука не дрогнет».
Ефимий привез новую харатью с записью договора: Роман цесарь уже утвердил его.
– Принимал нас Роман цесарь в Золотой палате, по-гречески – Хризотриклиний, – рассказывал Ивор. Среднего роста, с легкой сединой в светлых волосах, он был человеком веселого нрава, но умел держаться важно, помня, какая сила стоит за его спиной. – Потом повели нас оттуда в церковь Богоматери Фароссой, тут же, в Мега Палатионе, то есть Большом Дворце.
Княгиня Эльга, внимательно его слушавшая, чуть расширила глаза в насмешливом восхищении: надо же, как Ивор, вышедший из простых хирдманов, понабрался учености, знает столько греческих слов! Бросила взгляд на Мистину, желая разделить с ним это тайное веселье. Мстислав Свенельдич, в роскошном красном кафтане, с золотыми браслетами на обеих руках, сам выглядел не хуже князя и стоял ближе всех к престолу, со стороны Ингвара. Рослый, красивый, он лучше всех воплощал мощь Русской земли и богатство, которое она сумела вырвать у судьбы.
Чуть обернувшись, Свенельдич тоже бросил на Эльгу быстрый взгляд. В красном с золотом греческом платье, с золотыми самоцветными подвесками на золотом тканом очелье, она была прекраснее небесной зари; в окружении белого шелка покрывала ее румяное лицо сияло, как солнце, зеленовато-серые, смарагдовые глаза, унаследованные от Олега Вещего, блестели ярче самоцветов. В такие дни, когда она одевалась в самые ценные свои уборы, вид ее вызывал и восхищение, и благоговение; взгляды всех в гриднице то и дело устремлялись к ней, взоры стремились насытиться божественной красотой, как будто само солнце ненадолго сходило к киянам и нельзя было
