Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Капли тумана собираются на рыжей бороде Якоба. Другие капли сбегают по шее под его менее всего заношенным воротником и теряются в теплом поту, покрывающем тело.
Иностранцев хоронят в самом конце кладбища, у опушки леса, которым зарос крутой склон. Это место напоминает Якобу угол для похорон самоубийц, примыкающий к церкви дяди в Домбурге. «К бывшей церкви дяди», — поправляет он себя. Последнее письмо из дома пришло на Дэдзиму три года тому назад, хотя Герти написала его за два года до получения. После смерти дяди сестра вышла замуж за директора школы в Гравенполдере — небольшом городке к востоку от Домбурга, и там же она учит малышей. Французская оккупация Валхерена делает жизнь трудной, призналась Герти, большая церковь в Вире, к примеру, превращена в казармы и конюшню для наполеоновского войска, но ее муж, написала она, хороший человек, и они счастливее, чем большинство.
Кукушкина песня разносится по туманному утру.
На участке захоронения иностранцев ожидает большая группа скорбящих, половина укрывается зонтиками. Медленный ход процессии позволяет ему внимательно рассмотреть несколько надгробий из двенадцати или тринадцати десятков, установленных здесь: он — первый голландец, когда‑либо попавший в это место, — так, по крайней мере, думает Якоб, если верить записям в регистрационной книге. Имена на самых первых надгробиях заросли лишайником, но, начиная с эры Генроку — с 1690–х годов, прикидывает Якоб — надписи можно разобрать. Йонас Терпстра — скорее всего, фрисландец, умер в первый год Хоеи, в начале прошлого века, Класа Олдеварриса Бог призвал на третий год Хорияку в 1750–х, Абрахам ван Доизелар, земляк из Зеландии, умер в девятый год Аньеи за два десятилетия до прибытия «Шенандоа» в Нагасаки. Здесь же могила молодого метиса, упавшего с британского фрегата, которого Якоб назвал посмертно Джек Фартинг, и Вибо Герритсзона, умершего от «разрыва кишок» в четвертый год Киовы, девять лет тому назад: Маринус подозревал аппендицит, но сдержал свое обещание не вскрывать тело Герритсзона, чтобы узнать диагноз. Якоб помнит агрессивность Герритсзона, но его лицо уже ушло из памяти.
Доктор Маринус прибывает к месту своего последнего пристанища.
На надгробии надписи на японском и латинскими буквами: «ДОКТОР ЛУКАС МАРИНУС, ВРАЧ И БОТАНИК, УМЕР В СЕДЬМОЙ ГОД ЭПОХИ БУНКИ». Священники бормочут мантру, когда опускается гроб.
Якоб снимает шляпу из змеиной кожи и в тон языческому песнопению про себя повторяет сто сороковой псалом: «Как будто землю рассекают и дробят нас…
Семь дней тому назад Маринус не жаловался на здоровье.
— …сыплются кости наши в челюсти преисподней. Но к Тебе, Господи, очи мои…
В среду сказал, что умрет в пятницу.
— …на Тебя уповаю, не отринь души моей![126]
Медленно растущая аневризма мозга, объяснил он, лишит его чувств.
— Да направится молитва моя, как фимиам, пред лицем Твоим…
Он выглядел совершенно спокойным — как всегда — и написал завещание.
— …воздеяния рук моих — как жертва вечерняя».
Якоб не поверил ему, но в четверг Маринус слег.
«Выходит дух его, — сказано в сто сорок пятом псалме, — и он возвращается в землю свою…
Доктор шутил, что он — уж, сбрасывающий с себя кожу.
— …в тот день исчезают все помышления его»[127].
Он заснул после обеда в пятницу и больше не проснулся.
Священники закончили службу. Присутствующие смотрят на директора.
— Отец, — спрашивает Юан на голландском, — вы скажете несколько слов?
Старшие академики занимают центр, слева от них пятнадцать учеников доктора, прошлых лет и нынешние, справа — люди, признательные доктору за помощь, и любопытные, несколько шпионов, монахи храма и еще кто‑то, кого не разглядел Якоб.
— Прежде всего, я хочу, — говорит он на японском, — выразить искреннюю благодарность вам всем…
Ветер раскачивает деревья, и крупные капли падают на зонтики.
— …за то, что дождливый сезон не остановил вас в желании попрощаться с нашим другом…
«Я не почувствую его смерть, — думает Якоб, — пока не вернусь на Дэдзиму и не захочу рассказать ему о храме на горе Инаса, но не смогу…»
— …перед его последним путешествием. Я благодарю священников за то, что они предложили моему другу место для упокоения и разрешили мне присутствовать здесь этим утром. До самых последних дней доктор делал то, что любил больше всего: учил других и учился сам. Когда мы будем думать о Лукасе Маринусе, давайте вспомним…
Якоб замечает двух женщин, укрывающихся под широким зонтиком.
Одна помоложе — служанка? — с капюшоном на голове, закрывающим уши. На другой, постарше, — головной платок, скрывающий левую часть лица…
Якоб не может вспомнить, о чем он говорил.
— Как вы добры, Аибагава-сенсей, что решили подождать… — надо было сделать пожертвования храму, обменяться любезностями с учеными, и Якоб опасался, что она уйдет, как ранее нервничал от того, что она останется.
«Ты. — Он смотрит на нее. — Настоящая ты, на самом деле здесь».
— Это, конечно, проявление эгоизма, — начинает она по — японски, — навязывать свое присутствие столь занятому директору, которого я знала короткое время и так давно…
«В тебе столько всего, — думает Якоб, — но только не эгоизм».
— …но сын директора де Зута передал просьбу отца с такой…
Орито смотрит на Юана — тот совершенно ею очарован — и улыбается.
— …с такой вежливой настойчивостью, что я не смогла уйти.
Якоб бросает взгляд на Юана.
— Надеюсь, он не проявил излишней назойливости?
— Невозможно даже представить, что такой вежливый мальчик может кому‑то показаться назойливым.
— Его учитель — художник старается, как может, приучить его к дисциплине, но после смерти матери мой сын стал неуправляемым, и боюсь, останется таким же. — Он поворачивается к спутнице Орито, не понимая, кто она: служанка, ассистентка или коллега. — Я — де Зут, — говорит он. — Благодарю вас, что пришли.
Молодую женщину не смущает, что он иностранец:
— Меня зовут Яиои. Я не должна рассказывать, как часто она говорит о вас, а не то она будет дуться на меня весь день.
— Аибагава-сенсей, — Юан передает отцу, — сказала, что знала маму еще до того, как вы, отец, прибыли в Японию.
— Да, Юан, Аибагава-сенсей была очень добра и иногда помогала твоей матери и ее сестрам в чайных домах Маруямы. Но по какому поводу, сенсей, вы находитесь в Нагасаки в это… — он оглядывает кладбище, — …в это печальное время? Я слышал, что у вас акушерская практика в Мияко.
— Да, так и есть, но доктор Маено пригласил меня сюда помочь советами одному его ученику, который планирует открыть Школу родовспоможения. Я не была в Нагасаки с… ну, с тех пор, как покинула город, и подумала, что пришло время вернуться в родные края. Мой приезд совершенно случайно совпал со столь печальным событием: уходом доктора Маринуса.
В ее объяснении планы посещения Дэдзимы не упоминаются, и Якоб понимает, что заглядывать туда она не собиралась. Он чувствует любопытные взгляды зевак и указывает на длинную каменную лестницу, спускающуюся от храма к реке Накашима:
— Не желаете пройтись со мной, госпожа Аибагава?
— С превеликим удовольствием, директор де Зут.
Яиои и Юан идут за ними следом в нескольких шагах, а в самом конце — Ивасе и Гото, и Якоб со знаменитой акушеркой могут разговаривать в относительном уединении. Она осторожно ступает по мокрым, покрытым мхом камням.
«Я мог бы рассказать тебе многое и многое, — думает Якоб, — и совсем ничего».
— Я слышала, — говорит Орито, — ваш сын — ученик художника Шунро?
— Шунро-сенсей пожалел талантливого мальчика, да.
— Значит, ваш сын унаследовал талант художника от отца?
— У меня нет талантов! Я неумеха с двумя левыми руками.
— Простите, что не соглашаюсь. У меня есть доказательство обратного.
«Так она по — прежнему хранит тот веер!»
Якоб не может удержаться от радостной улыбки.
— Растить его, должно быть, тяжело после смерти Цукинами — самы.
— Раньше он жил на Дэдзиме. Маринус и Илатту учили его, и я нанял, как мы называем, «няню». А теперь он уже два года живет у учителя, но магистрат позволяет ему посещать Дэдзиму на каждый десятый день. И пусть я очень жду прихода корабля из Батавии, чтобы поддержать Дэдзиму, меня страшит перспектива расставания с сыном…
Невидимый дятел выстреливает короткие очереди где‑то неподалеку.
— Маено-сенсей сказал мне, — говорит она, — что доктор Маринус умер очень спокойной смертью.
— Он гордился вами. «Такие ученики, как госпожа Аибагава, придают смысл моей жизни, Домбуржец», — так говорил он, и: «Знания существуют, лишь когда их передают…» — «Как любовь», — добавил бы от себя Якоб. — Маринус был циничным мечтателем.
