Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Эномото поднимает руку:
— Мой аколит может заняться этим делом.
Они смотрят, как молодой человек разворачивает покрывало из белой пеньковой материи. Оно нужно для того, чтобы впитать кровь из обезглавленного тела, но этим утром его роль — отвлечь Эномото от настоящего окончания игры, пока саке впитывается их телами.
— Мне начать, — предлагает Владыка-настоятель, — с молитвы искупления?
— Если кто может сейчас рассчитывать на искупление, — говорит Широяма, — так это я.
Эномото не комментирует, но достает свой меч.
— Ваше харакири, магистрат, будет истинным — с ударом кинжала танто, или просто символичным касанием веера, как нынче принято?
Чувствительность покидает пальцы рук и ног Широямы. «Яд глубоко проник в наши вены».
— Сначала, Владыка-настоятель, я должен вам кое- что разъяснить.
Эномото кладет меч на колени.
— Касательно чего?
— Почему мы четверо умрем через три минуты.
Владыка-настоятель всматривается в лицо Широямы: ищет подтверждения, что ослышался.
Хорошо тренированный аколит вскакивает, оглядывает пустой зал в поисках угрозы.
— Темные эмоции, — снисходительно говорит Эномото, — могут затуманить сердце в такую минуту, но ради имени, данного вам отцом, магистрат, вы должны…
— Все молчат, когда магистрат выносит вердикт! — провозглашает мажордом привычно властным голосом.
Эномото моргает:
— Обращаться ко мне в таком…
— Владыка-настоятель Эномото — но — ками… — Широяма знает, как мало остается им времени, — даймё феода Киога, главный жрец храма на горе Ширануи, властью, которой наделил меня светлейший сегун, я нахожу вас виновным в убийстве шестидесяти трех женщин, похороненных за гостиницей Харубаяши на ариакской дороге к морю, в похищении и содержании в заключении монахинь храма на горе Ширануи и в постоянном и намеренном умерщвлении младенцев, чье отцовство принадлежит вам и вашим монахам. Посему вы ответите за эти преступления своей жизнью.
Снаружи доносится приглушенный звук лошадиных копыт.
Эномото невозмутим.
— Меня чрезвычайно огорчает, что когда‑то блестящий ум…
— Отвергаете ли вы эти обвинения? Или считаете себя неподсудным никакому суду?
— Ваши вопросы постыдны. Ваши обвинения презренны. Ваше предположение, что вы, обесчещенный назначенец, можете наказать меня — меня! — поразительное тщеславие. Подойди ко мне, аколит, мы должны покинуть это жалкое место и…
— Почему ваши руки и ноги так холодны в этот теплый день?
Эномото открывает рот — губы только что кривились в пренебрежительной усмешке — и хмуро смотрит на красный тыквенный сосуд.
— Я не спускал с него глаз, учитель, — заявляет аколит. — Ничего не было добавлено.
— Во — первых, — говорит Широяма, — я изложу вам мои причины. Когда два — три года тому назад до нас дошли слухи о телах, погребенных в бамбуковой роще за гостиницей Харубаяши, я не обратил на них должного внимания. Слухи — это не доказательства, а ваши друзья в Эдо могущественнее моих, и дела даймё обычно никого не касаются. Но вы похитили акушерку, которая спасла жизнь моей наложницы и моего сына, и мой интерес к храму на горе Ширануи возрос. Владыка Хизена привел мне шпиона, который рассказал неправдоподобные истории о ваших, ушедших на пенсию, монахинях. Вскоре шпиона убили, подтвердив тем самым достоверность его сведений, поэтому, когда мне передали один футляр для свитков из кизилового дерева…
— Отступник Джирицу показал себя вероломным человеком, предавшим своих собратьев.
— А Огаву Узаемона, естественно, убили горные бандиты?
— Огава был шпионом и собакой, который заслужил смерть шпиона и собаки, — Эномото поднимается, качается, пытается удержаться на ногах, падает и рычит:
— Что ты… что ты…
— Яд действует на мышцы тела, начиная с конечностей и заканчивая сердцем и легкими. Его выделили из желез древесной змеи, которую можно найти только в джунглях Сиама. Она известна, как четырехминутная змея. Умелый аптекарь знает, почему так. Яд невероятно смертелен, и найти его невероятно трудно, но Томине — удивительный мажордом, со связями. Мы проверили яд на собаке, которая жила… как долго, мажордом?
— Меньше двух минут, ваша честь.
— Умерла собака от остановки крови или задохнувшись, мы скоро узнаем. Говоря с вами, я уже не чувствую ни локтей, ни колен.
Аколит помогает Эномото сесть.
Сам аколит валится набок и лежит, пытаясь все‑таки подняться, словно отрезанная от нитей марионетка.
— В воздухе, — продолжает магистрат, — яд отвердевает, превращаясь в тонкие, прозрачные чешуйки. Но жидкость, особенно алкоголь, как саке, растворяет его мгновенно. Посмотрите на чашки из лавы Сакураджимы: поверхность скрывает нанесенный яд. Вы увидели всю мою атаку на доске го, но не разглядели такую простую стратегию, и мне этого вполне достаточно, чтобы осознавать, что я не зря отдал свою жизнь.
Эномото — на лице написаны страх и гнев — хватается за меч, но рука онемела до такой степени, что вытащить его из ножен не удается. Он смотрит на руку в полном непонимании и, рыча, как зверь, бьет кулаком по чашке.
Она скользит по ровному полу, словно голыш — по темной воде.
— Если бы ты знал, Широяма, навозная муха, что ты наделал…
— Я знаю, что все души неоплаканных женщин, похороненных за гостиницей Харубаяши…
— Тем обезображенным шлюхам судьба при рождении уготовила смерть в канаве!
— …теперь могут успокоиться. Справедливость восторжествовала.
— Орден Ширануи продлевает их жизни, не укорачивает!
— Чтобы «Дары» могли рождаться и рождаться, подкармливая ваше безумие?
— Мы сеем и жнем наш урожай! Наш урожай — наш, и мы пользуемся им, как хотим!
— Ваш орден сеет жестокость во имя сумасшествия и…
— Догмы работают, ты, человеческое насекомое! Масло душ работает! Как мог орден, основанный на безумии, выживать столько столетий? Как мог настоятель пользоваться благосклонностью самых хитроумных людей империи, будучи шарлатаном?
«Истово верующие, — думает Широяма, — и есть настоящие монстры».
— Ваш орден умрет с вами, Владыка-настоятель. Признание Джирицу ушло в Эдо и… — его дыхание становится все более редким: яд вызывает онемение диафрагмы, — …и без вашей защиты храм на горе Ширануи незамедлительно закроют.
Отлетевшая чашка катится в широкой дуге, постукивая, что‑то бормоча.
Широяма, который сидит, скрестив ноги, пытается шевельнуть руками. Они уже умерли.
— Наш орден, — Эномото хватает ртом воздух, — Богиня, ритуал жатвы душ…
Булькающий хрип срывается с губ мажордома Томине. Его челюсть дрожит.
Глаза Эномото яростно сверкают.
— Я не могу умереть!
Томине падает на доску го. Камни из обеих чаш рассыпаются.
— Старения нет… — лицо Эномото застывает, — …кожа чистая, силы не занимать…
— Учитель, мне холодно, — едва слышный голос аколита. — Мне холодно, Учитель.
— За рекой Саншо, — Широяма произносит последние слова, — вас ожидают ваши жертвы. — Язык и губы больше не подчиняются ему. «Кто‑то скажет, — тело Широямы каменеет, — что нет загробной жизни. Кто‑то скажет, что человеческие создания не более вечны, чем мыши или мухи — однодневки. Но ваши глаза, Эномото, доказывают, что ад — это не выдумка, потому что он — в них». Пол вздыбливается и становится стеной.
Эномото не успевает проклясть его, проклятье обрывается на полуслове.
«Оставь его здесь, — думает магистрат. — Оставь все здесь…»
Сердце Широямы останавливается. В ухе бьется пульс земли.
В дюйме лежит ракушечный камень для игры в го, идеальный и гладкий…
…черная бабочка садится на белый камень и раскрывает крылышки
Часть четвертая. Сезон дождей
1811 год
Глава 40. ХРАМ НА ГОРЕ И НАСА НАД НАГАСАКИ
Утро пятницы у 3 июля 1811 г.
Торжественная процессия движется по кладбищу, ведомая двумя буддийскими священниками, черные, белые и сине — черные цвета ряс напоминают Якобу о сороках — птицах, которых он уже не видел тринадцать лет. Один священник бьет в глухой барабан, а другой стучит палочками. Следом за ними — четверо эта с гробом Маринуса. Якоб идет со своим десятилетним сыном Юаном. Переводчики первого ранга Ивасе и Гото — в нескольких шагах позади, рядом с убеленным сединой, неувядаемым доктором Маено и Оцуки Мондзуро из Академии Ширандо. Замыкают шествие четыре стражника. За надгробие и гроб Маринуса заплатили академики, и директор де Зут благодарен их помощи: три последних сезона Дэдзима зависит от займов у казны Нагасаки.
Капли тумана собираются на рыжей бороде Якоба. Другие капли сбегают по шее под его менее всего заношенным воротником и теряются в теплом поту, покрывающем тело.
