Время умирать. Рязань, год 1237 - Баранов Николай Александрович
– Ешь, – ставя горшок на стол и стаскивая с него тряпку, проговорил он. – Похлебка теплая еще.
Меченоша вытащил откуда-то ложку Ратислава, обтер ее подолом рубахи, протянул своему боярину. Потом достал завернутую в тряпицу большую краюху ржаного хлеба.
– Ешь. Вкусно. Кухонные девки расстарались.
Ратьша попробовал. И правда, вкусно. Не заметил, как выхлебал весь горшок и умял хлеб. Спохватился.
– Сам ел ли?
– Ел, ел, – замахал руками умильно глядящий на то, как боярин лихо управляется с похлебкой, Первуша. – Ел. Вечор еще.
– А ныне, говоришь, утро, – смущенно почесал бороду Ратислав. – Ладно. Помоги облачиться в бронь. А опосля дойдем до гридницы. Там поснедаешь.
– Да не… – начал было меченоша.
– Не спорь со своим боярином, воин, – построжел голосом Ратислав. И уже мягче добавил: – Да и я еще чего-нибудь перехвачу. Сам говоришь, двое суток не емши. После такого что мне эта похлебка.
– Тогда… Я…
– Бронь тащи!
Первуша метнулся в дальний угол комнатенки, загремел железом, подтащил доспех, начал помогать Ратьше облачаться. Провозились довольно долго: сначала надевали бронь на боярина, потом уже тот помог снарядиться меченоше.
Пока возились с этим, у Ратьши прошла головная боль. И даже шея вроде стала болеть меньше. Наконец собрались, осмотрелись: не забыли ли чего? Вроде все на месте.
– Пошли? – спросил Первуша.
– Пошли… – вздохнул Ратислав.
Вышли в темный, едва освещенный редкими светочами коридор, дошли до лестницы. Направо уходил коридорчик, ведущий к покоям Евпраксии. Ратьша остановился. Первуша с разгона воткнулся ему в спину, отскочил, повинился.
– Ты вот что… – протянул Ратьша. – Иди пока в гридницу один и дожидайся меня там.
Первуша глянул в коридор, понятливо кивнул.
– Понял, боярин. Так я и на тебя поснедать закажу. Чего желаешь?
– Возьми чего-нибудь, – махнул рукой Ратислав, уже шагая по заветному коридорчику.
У лесенки, ведущей непосредственно в покои княжны, на страже никто не стоял. Видно, повымели всех, кто способен держать оружие, на стены. Ратьша поднялся наверх, тихонько постучал в дверь светелки. Открыла ему опять княжичева мамка. На этот раз она вела себя не в пример спокойнее. Лицо у нее, заметил Ратислав, было каким-то отрешенным.
– Опять ты, боярин? – глуховатым голосом спросила она. Оглянулась внутрь светелки, снова повернулась к Ратьше, сказала: – Заходи. Ждет тебя княжна. А я выйду покамест.
Ратислав посторонился, выпуская женщину, постоял у занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, собираясь с духом, вдохнул глубоко, словно перед тем как нырнуть в глубокий омут, решительно отдернул занавеску и шагнул вперед. Евпраксия стояла посреди комнаты, прижав сжатые в кулачки руки к груди. Огромные черные ее глаза впились во входящего Ратислава. Глаза эти тут же наполнились слезами.
– Жив, Ратиславушка, – всхлипнула она. – Я уж думала, что и тебя не станет, как Федора. Как ты? Где болит?
Сердце Ратьши сжалось от сладостной боли. Он сделал пару шагов в сторону княжны, раскрыв руки для объятий, забыв о приличиях, забыв о побратиме Федоре, забыв обо всем… Евпраксия длинно, со всхлипом вздохнула и, зажмурившись, припала к его груди. Ратислав осторожно, чтобы ненароком не причинить боли своими медвежьими объятиями, приобнял княжну за плечи, уткнулся лицом в ее макушку, вдыхая неповторимый горьковато-цветочный запах волос. Сколько они так стояли? Бог весть! Время для них потерялось.
Спустя вечность Евпраксия отстранилась, потерла щеку, на которой отпечаталась полоса от пластины Ратьшиного доспеха, засмеялась тихонько:
– Жесткий. – Погладила холодное железо, закрывающее его грудь. – И прочный. Ведь так? – Она пытливо глянула на Ратислава. – Он спасет тебя в сражении?
– И железо прочное, – шепнул Ратьша, – и сам я заговоренный. Так что железо вражье мне не страшно.
– Как это заговоренный? – В глазах княжны загорелось детское любопытство.
Ратислав кратенько поведал ей историю своей матери-язычницы и наговора, совершенного ею над ним, младнем.
– И за все время ни меч, ни стрела, ни копье тебя даже не поцарапали? – и веря, и не веря, вопросила Евпраксия.
– Ничего, – совсем чуть-чуть покривил душой Ратьша.
– А как же ты на ложе почти что мертвый оказался? – Теперь в глазах княжны появилась легкая хитринка.
– Так то не боевое железо было, а конские копыта.
– Тогда и камень тебя убить может, – вновь запечалилась она. – И огонь греческий, который, говорят, татары на стены и в город мечут.
– На все воля богов, – обронил Ратислав. И тут же добавил, углядев нарождающийся страх за него в глазах княжны: – Но я буду стеречься, радость моя. Не бойся.
– Буду бояться, буду! – И она вновь прижалась щекой к жесткому панцирю. Сильно, до боли, словно отдавая эту боль выкупом за то, чтобы остался невредим он, Ратьша.
В дверь поскреблись. Евпраксия с видимым трудом оторвалась от Ратьшиной груди, вытерла ладошками набежавшие слезы, спросила, повернувшись к входу в комнату:
– Кто там, ты, Анисья? Зайди.
В горницу, опасливо оглядываясь, вошла княжичева мамка. Вполголоса произнесла:
– Шум в тереме. Подъехал кто-то. Может, даже сам великий князь. Уходить тебе надобно, боярин, от греха.
– Иди, Ратислав. – Голос княжны, только что исполненный нежности, в присутствии мамки построжел. – Иди. Потом еще поговорим.
На последнем слове голос все же дрогнул. Глаза, подернувшиеся было ледком, растаяли, заблестев подступившими вновь слезами. Забыв о присутствии мамки, она положила руку на грудь Ратьши.
– Береги себя, – трогательно шмыгнув покрасневшим носиком, попросила Евпраксия. – Обещай.
– Обещаю, – сжал легонько тоненькие пальчики Ратислав.
Слезы вдруг, переполнив глаза, побежали по щекам княжны. Она всхлипнула, прижала ладошку ко рту. Ратьша вспомнил: почти те же слова произносились тогда… Когда она провожала Федора в татарский стан и просила его, Ратьшу, сберечь мужа. Не сберег… Хоть и обещал, вот так же, как сейчас. Смотреть на нее, плачущую, не было сил.
– Все будет хорошо, Евпраксиюшка, – погладил он ее по голове. – Пойду я. Прощай.
Евпраксия бросила на Ратислава отчаянный взгляд, подалась вперед, чтобы обнять, но, вспомнив о мамке, сдержалась. Опустила голову. Произнесла чуть слышно:
– Прощай… – Вскинулась, открыла рот, чтобы сказать еще что-то, но промолчала, только смотрела не него, словно не чаяла увидеть больше.
Ратислав попятился к двери. Споткнулся о порог, развернулся и почти бегом кинулся прочь. Замедлил шаг только на выходе из княжьего терема. Вышел на улицу. Темнота здесь уже сменилась серыми зимними сумерками, предвещая скорый восход солнца. Мороз жал, но щеки Ратьши горели. Он подхватил горсть снега из ближнего сугроба, растер лицо. Вроде полегчало. Он даже вспомнил, что в гриднице его ждет Первуша. И снова заныла шея… Ратьша помял загривок, нахлобучил шлем с подшлемником и зашагал к входу в гридницу.
Основательно подкрепившись, они с Первушей верхами двинулись к усадьбе, где засел Дарко со своими людьми. На этот раз под седло Ратислав взял Буяна, что-то подсказывало: сегодня конь понадобится из самых надежных.
Усадьба оказалась почти пуста. Только один легкораненый воин из Дарковой сотни присматривал за оставленным здесь воинским имуществом. Он им поведал, что запасные умчались затыкать очередной прорыв у Ряжских ворот. Недавно совсем. Ратислав с Первушей переглянулись и, не сговариваясь, погнали коней к Ряжским воротам.
К их прибытию прорвавшихся татар уже отбили. На гребне вала, заваленного трупами, снова встала стена рязанцев, но стена эта была уже не та. Видно, что защитники строй держат плохо, да и заметно меньше их, чем в начале штурма. Пространство внутри города между окраинными, наполовину сгоревшими городскими домами и проломом также было усеяно трупами. Татарскими и русскими вперемешку. Татар, на взгляд, больше.
По истоптанному, закровяненному снегу ходили бабы и подростки, выискивали в грудах мертвых тел мертвых и еще живых рязанцев, оттаскивали кого в скудельницу, кого в ближние избы, в тепло, на руки лекарей. То тут, то там раздавались бабий вой и причитания. Это женщины находили среди мертвецов тела родных мужчин, мужей и отцов. Вражьи трупы пока не трогали, оставляя дубеть на морозе.
