Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
– Верно сие, – заметил Иван Васильевич. – Ныне по всей Русской земле, по всем градам и весям так и есть. За деньгами все тянутся: и оброки,[126] и боры,[127] и мыт, и прочие пошлины все ныне хотят деньгами брать.
– Истинно, государь, – продолжал Заболотский. – Посему везде, яко грибы, растут в больших городах ряды и рядки, а у дорог сельских – рядки, торжки и торжишки. Все ныне за деньгой гонятся, и многие из них вельми богато живут.
– А все ж более таких, у которых что денег, то все в кармане, – усмехнувшись, молвил дьяк Майко, – а что одежи, то все на собе!
– Всякое бывает, – заметил Иван Васильевич, – а все ж ныне соха больше кормит, а поит, одевает и обувает – торг да промысел.
– Истинно, государь, – подтвердил Заболотский, – токмо не к рукам сие князю Михайле. Силы у него нет настоящей, дабы своих торговых людей от татьбы и разбоя оградить и у собя и у соседей.
– Почему тверичи к Москве и тянут, – молвил Иван Васильевич и, улыбнувшись, спросил: – А как принимал тя князь Михайла?
– С честью великой, – оживился Петр Заболотский, понимая, что угодил государю и что беседа их заканчивается. – Благодарить просил меня государей обоих, весьма дарам радовался. Ответные дары дал, которые яз боярину Ховрину с описью князя тверского привезу днесь же. Узорочье там разное, шелк китайский, килимы[128] шемахинские, жемчуг и прочее. Вот опись сему.
– Добре, – заметил Иван Васильевич и, обратясь к своему дворецкому, приказал: – Прими, Петр Василич, опись от Петра Федорыча. Потом вы оба с Димитрием Володимирычем дары в мою казну вложите. А что и какое все там, поглядим мы после. – Государь вдруг весело рассмеялся. – Дарам, баишь, нашим радовался? – воскликнул он. – Поди, радовался им, яко черт ладану! Ну, Бог с тобой, Петр Федорыч. Спасибо за добрую службу. Иди отдыхай.
Когда Заболотский вышел, Иван Васильевич сурово спросил дьяка Майко:
– А ну-ка, сказывай, кто из наших князей и бояр-вотчинников на Литву и Польшу глаза косит?
– Есть такие, – ответил Майко, – вот ежели верейский узел развяжем, то многие нити будут в руках у нас.
– Истинно, – усмехнувшись, согласился Иван Васильевич, – токмо бы хоть одну нитку в узле сем поймать. Худо нам с тобой без Курицына-то!
– Бают, – смутившись от государевой усмешки, заговорил Майко, – шепчут по углам, что племянница у твоей государыни выманивает много из княжой казны. А на что? О сем бы нам вместе с Ховриным подумать надобно.
Для Ивана Васильевича весть эта была неожиданной. Взглянув на сына, он увидел его злорадную улыбку и нахмурился, ждал, что скажет Иван Иванович, но тот молчал. Государь рассердился было на сына, но оценил тотчас же его сдержанность и спросил дьяка:
– Есть ли вести какие о Курицыне?
– Слухи токмо из Дикого Поля через Данияровых татар. Бают, Федор-то Василич вместе с послами короля Матвея и господаря Стефана и с многими умельцами фряжскими в Царьграде у султана Баязета в полоне.
– Так, – молвил государь, – собери все, что по сему делу собрать можно. Подумай, составь две грамоты: Менглы-Гирею и князю Ноздреватому, дабы тщились ослобонить Федора-то из полона. Да подумай, как бы короля Матвея и господаря Стефана к сему привлечь. После втроем мы о сем подумаем. Топерь же иди, устал яз, хочу отдохнуть.
После ухода дьяка Иван Васильевич обратился к сыну:
– Видел яз по лицу твоему, что ты уразумел все, что Заболотский сказывал, совокупив с тем, о чем сам ты более его ведаешь. – Государь неожиданно сдвинул брови и сурово произнес: – Ныне же слагаю с собя крестное целование к Михайле за неправду его, за неисправленье и злые умыслы.
– Другому решенью и быть нельзя, – твердо сказал Иван Иванович. – Токмо помни, государь-батюшка, есть у нас два гнезда греко-латыньских: большое и малое, но оба согласно поют рымские песни. Жаль мне, что нет на думе нашей Курицына. Вельми ясны и борзы мысли его, а предан он нам обоим более, чем все прочие вместе… – Старый государь молчал. – Тяжко тобе, батюшка, – тихо молвил Иван Иванович, целуя руку отцу. – Разумею яз все, как и ты все разумеешь.
Иван Васильевич печально улыбнулся и подошел к окну. Он долго глядел в светлое весеннее небо, потом, обернувшись к сыну, заговорил тихо, будто думал вслух:
– На переломе живем мы, сыночек. Старое все рушится, яко трухлявый терем, а новое идет и старое ногами растаптывает. Слабеют удельные, вотчины разоряются, а московское государство крепнет. Не надобно государству вотчин княжьих и боярских, нужны ему дворяне служилые. Хлеб-то первей всего нужен, и ремесла нужны, и торговля нужна, а для сего и деньги. И вои нужны, и воеводы, и дьяки, и прочие люди. Государство требует то, что ему нужно, а государи-то иной раз и не разумеют, что именно нужно-то. Народ идет своей дорогой и на собе государство везет, яко кони везут колымагу. Государь же токмо кологрив, который дорогу сию ведать должен и разуметь, где и как по ней лучше колымаге сей проехать. Вот топерь у нас стали бояться, чтобы так с ними не случилось, как с новгородцами. За Казимира цепляются, а тот и сам не ведает, за что ему цепляться-то надобно! – Государь громко рассмеялся, подошел к сыну и, весело похлопав его по плечу, сказал с упрямой усмешкой: – Может, и будет на земле когда-нибудь рай, как ты баишь, но мы и в аду сем кромешном должны назло ворогам нашим крепить свою Русь.
Буйно в рост пошли овсы. Наступил жаркий июнь. Иван Иванович с воеводами своими все время составлял карты военных действий против князя тверского, а пятнадцатого к вечеру закончил их.
Проводив воевод, молодой государь прямо пошел к Елене Стефановне. Любуясь красивой и все еще стройной супругой своей, хотя и беременной уж на пятом месяце, он заботливо спросил:
– Добре ли собя чуешь, Оленушка?
– Добре, – с улыбкой ответила та, – мук не чую и не тошно мне. Токмо во дни такие светлые скучно мне в хоромах одной читать уже читаные книги…
Иван Иванович шутливо прервал ее речь поцелуем, сел рядом с ней на скамью, обнял и весело заговорил:
– Днесь уж поздно, вишь, солнце-то к земле клонит, вборзе за леса спрячется. Хочешь, утре с тобой на рассвете по грибы поедем?
– Нет, нагинаться мне тяжко, – ответила Елена Стефановна. – Лучше поедем на Воробьевы горы. Хочу яз с тобой вспомнить, как мы зимой тайно в бору том встречались. До свадьбы еще…
– Ах ты, радость моя светлая! – воскликнул Иван Иванович, целуя ее в уста, глаза и щеки. – Поедем, а оттуда яз сопровожу тя к Воскресенью, к бабуньке. Что-то недужится ей. Сам же к батюшке к раннему завтраку с чертежами ратными поеду…
– К обеду токмо домой будь, – заговорила она громким шепотом, прижавшись к лицу мужа пылающей щекой, – а днесь ужинать будем в опочивальне, яз уж там сама все для трапезы нарядила…
На другой день на рассвете со двора молодого государя выехала колымага Елены Стефановны с задернутыми шелковыми занавесками, в сопровождении небольшой стражи во главе с Никитой Растопчиным, любимым стремянным Ивана Ивановича.
Столица только еще просыпалась. На улицах было совсем пустынно. Вороны и голуби спокойно ходили посередине дороги, копаясь в навозе и подбирая просыпанные зерна. Около них резво скакали, громко чиликая, старые и молодые воробьи. На дворах же за высокими заборами с запертыми воротами уже закипала жизнь. Громко кудахтали куры, гоготали гуси, скрипели колодцы, звякали цепи на ведрах. Сонно, а иногда злобно перекликались голоса дворовых слуг, мычали коровы, но, несмотря на все эти крики, стуки, шумы и лязги, город, казалось, все еще дремал в прохладной тишине раннего июньского утра.
Ворота Боровицкой башни были уже растворены – в город въезжали обозы с продовольствием: с мукой, зерном, разными крупами, со всякой съедобной живностью, с мясными тушами, молоком, маслом, яйцами, медом и прочим – и со множеством сельских изделий: сапогами, лаптями, ложками и чашками деревянными, глиняными мисками, плошками, жаровнями, кафтанами, шапками, колесами, дегтем, смолой, воском, овчинами, кожей и другими товарами.
Княжеские сборщики взимали «весчее» при взвешивании товара и другие торговые пошлины. Крестьяне, узнавая государеву колымагу и стражу, снимали шапки и низко кланялись, на время прекращали споры и перебранки со сборщиками.
– Глянь, Оленушка! Сколь народу из деревень понаехало, – тихо проговорил Иван Иванович жене, склонившей голову к его плечу.
Взглянув искоса в слюдяное оконце, она приникла к мужу и нежно прошептала:
– Ты со мной, на тобя и смотреть хочу, Иван-царевич мой милый…
Молодой государь поцеловал ее крепче и прижал к себе. Колымага, отъехав от ворот и прогромыхав колесами по пересохшей гати, выехала на мягкую лесную дорогу, к берегу Москвы-реки, и сразу из глубины бора дохнуло особой свежестью, запахло грибами, цветущим белым донником, свежей листвой и хвоей.
