Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
Батюшка надел на нос очки и развернул листок, оказавшийся справкой. Архивная выпись из следственного дела сообщала о дате и месте расстрела Аристархова Алексея Владимировича, незаконно осужденного в 1937 году.
– Как же это, Коля? – Он ошеломленно смотрел на Морозова. – Отца расстреляли? В том же году?.. А нам в шестидесятом, когда его реабилитировали, сообщили, что он умер в лагере в сорок втором от воспаления легких. Выходит, врали?..
– Выходит, врали. И не вам одним. Наши чекисты и не на такое мастаки. А теперь сравни даты. Получается, что ты видел отца во сне сразу, как его расстреляли.
– Да… – Лицо старого священника приняло выражение светлой торжественности пополам с горечью. – Отец прощался… А я, юный дурачок, свежеиспеченная комса, тогда ничего не понял. Да и где мне было понять. Нужно было, чтоб жареный немецкий петух клюнул… только тогда что-то начал осознавать. И всю жизнь свой Иудин грех замаливал, сперва в Бухенвальде, потом на Колыме, а после того у престола в алтаре… – Отец Михаил сложил бумагу, снял очки. – Как ты раздобыл это?
– Даже не спрашивай, батюшка, – грустно усмехнулся Николай Алексеевич. – Никакая бумажка у нас в Союзе легко не дается. Подключил свои связи в высоких креслах. Я ведь другое искал, не отца Алексея. А нашел обоих. В один день их расстреляли, в один час, в одном месте. Трех священников, игуменью, церковного регента и мою невесту. А через три недели по тому же сфабрикованному делу расстреляли еще два десятка человек, почти все – священники… Помянем их, отец Михаил.
Он налил по полстакана. Выпили до дна. Задумчиво жуя печенье из бумажной пачки, Морозов продолжил:
– Я доныне бьюсь, понять не могу, за что ее убили. Юную, девятнадцатилетнюю, чистую… Только душа чувствует, что ее вместо меня взяли… Туда взяли. – Он поднял глаза к потолку комнатки. – Это меня должны были арестовать и расстрелять за то письмо… Я тебе, отец Михаил, рассказывал ту историю моего протеста.
– Так бывает, Коленька, – кивнул священник. – Когда любящая душа вымаливает у Бога чью-то жизнь в обмен на свою.
Николай Алексеевич расстегнул верхние пуговицы рубашки и снял с шеи серебряный медальон на кожаном шнурке. Несколько секунд молча смотрел на него.
– Это ее прощальный подарок. Частицы мощей святых муромских Петра и Февронии… За всю жизнь мы с женой ни разу не ссорились. Сорок с лишним лет с ней живем, но даже голоса друг на друга никогда не повышали. А характеры у нас несходные, и тяжело порой было, трудностей хватало и несогласия в семье. Не могу объяснить. Как-то все само сглаживалось, миром всё решали… Старшие внуки уже давно взрослые.
С будущей женой Николай Алексеевич Морозов познакомился через три года после войны в Воркуте, куда его занесло журналистским ветром. Познакомился и вдруг обнаружил, что знает ее давно, с муромских лет. Мария Григорьевна Заборовская, отбыв десятилетний срок, жила на поселении для ссыльных, растила сына – тоже десятилетку. Родила его в лагере и забрала из детдома, как только освободилась.
– Это Женя нас свела, я уверен. Игорек ко мне прилепился как к родному отцу. Про настоящего, расстрелянного отца Маша рассказала ему, когда парню стукнуло восемнадцать. Тот же возраст, в котором они сами попали в жернова… В тот год как раз принялись разоблачать культ личности. Игорь тогда захотел взять двойную фамилию – Морозов-Бороздин, но Маша отговорила. Колесо ведь могло закрутиться и в обратную сторону. Представь, отец Михаил, памятники Сталину тащили на свалки и в переплавку, а ребят, расстрелянных и сидевших в лагерях якобы за террористические покушения на вождей, отказались реабилитировать. Только в прошлом году мы добились реабилитации.
Морозов снова надел ладанку на шею. Глядя в окошко домика, выходящее на сад со старыми яблонями, он рассказывал то, чем никогда ни с кем не делился:
– Иногда я разговариваю с ней. С Женей. Она-то навсегда осталась молодой. А я, до половины восьмого десятка доживший, не последний человек в журналистском и писательском союзах, порой советуюсь с ней, как с Василисой Премудрой. Давно у меня это повелось, с войны еще. Когда из окружения прорывались… И в том бою, когда ногу потерял… И знаешь, отец Михаил, всегда находилось нужное решение. Опять все как-то само вставало на места.
– Они слышат наши молитвы. И сами молятся там за нас.
– Они?
– Да, они. Наши мученики за веру, исповедники Христовы, – очень серьезно произнес священник.
– Что же, отец Михаил, ты ставишь их в один ряд со святыми? – удивился Морозов. – Вот у нас в позапрошлом году Церковь объявила святым Амвросия Оптинского. Так к нему при жизни тысячи приходили со всей страны за советами и чудесами… А Женя, и отец Алексей, и все наше расстрелянное, уморенное священство – их же по политической статье убивали, по пятьдесят восьмой. За несоветскость. За чуждость коммунизму.
– За веру их убивали, Коленька. За веру. За чуждость безбожию. – Батюшка не мог оторвать взгляд от фотокарточки отца, оглаживал пальцами ее края. – Когда-нибудь вскроются архивы, мы прочтем эти сляпанные следственные дела. Может быть, там сохранились и допросы… Тогда и просияют нам их венцы. А пока просто верь, что когда-то это будет, и молись им. До нынешнего века Святая Русь на небесах от силы батальоном была. А сейчас там полк или, может, целая дивизия наших защитников…
– Поразительно, – пробормотал Морозов, но спорить не стал. Пытался осознать сказанное, принять на веру.
– Я тебя, Николай, спросить хочу. Мы сейчас с тобой все о былом да о вечном говорим. А в настоящем-то что у нас в государстве творится? Перестройка эта несчастная, и застройщики все криворукие. К развалу страны дело идет, как ты думаешь? По швам уже трещит Союз.
– Трещит, трещит, – согласился Морозов. – Пасынок мой, Игорь Николаевич, в горкоме Москвы должность занимает. Курирует городские комсомольские организации, с молодежью работает. Я с некоторыми из этих комсомольцев познакомился на их мероприятиях. Очень настойчивые ребята, будут танком идти к своей цели. Все жаждут перемен, и, главное, кого ни спроси, все четко знают, что нужно делать, куда страну выводить.
– И своего не упустят? – с усмешкой спросил священник.
– Своего не упустят, – подтвердил Николай Алексеевич. – Ты и сам знаешь, что такое комсомольские вожаки. Но я тебе вот что скажу, отец Михаил. Развал Советского Союза будет страшной платой за семидесятилетнее существование его.
– А я, Коленька, – покачал головой священник, – радоваться гибели Союза не стану. Был он порождением беззакония, но распад его обернется еще большим беззаконием, помяни
