Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
Обжигаясь невидимыми слезами, Михаил Аристархов ощутил неожиданно глубокую, нутряную правду этих слов. Они все тут, семь сотен пленных, под дулами танковых орудий и автоматов, были сейчас бездомными бродягами, жаждущими помощи. Но кто же протянет им руку, если все они – комсомольско-сталинское племя, отрекшееся от Отца Небесного? Во второй раз от макушки до пят пронзил его внутренний покаянный вопль: «Прости меня, Господи! Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих прости беззакония мои, очисти меня от греха моего…»
Словно ветер ворвался в дом, развеяв затхлый воздух. Словно камень, сорвавшийся с горы, утянул за собой огромные валуны, под которые вода не течет. Словно выстрел среди горных вершин сорвал в лавину спавшие вечным сном снега. Так проснулась и ожила взмолившаяся о спасении душа. Всплывали в памяти одна за другой знаемые некогда наизусть молитвы – ни одна не забылась, надо же. Торопились друг за дружкой взывания ко Христу, к Богородице и святителю Николаю. Омывалась незримыми молитвенными слезами закоптившаяся вера, снова становясь по-детски чистой, как когда-то. Возвращалось твердое знание, что смерти нет – а с ним рождалось смиренное принятие смерти земной, которой никому не избыть и не миновать… Жаль лишь, что покаяние его так коротко и не успеет принести плодов, ведь очередь на расстрел вот-вот дойдет и до него…
Погруженный в молитву, он перестал слышать крики, немецкую ругань, выстрелы автоматов, смех вражеских солдат. Не видел, как таяла колонна пленных и край ее приближался к нему… а потом каким-то образом ушел дальше, оставив его одного на пространстве между эшелоном и немецкими танками. Эсэсовцы, как отлаженный станок, продолжали перемалывать и уничтожать остатки батальона. А солдаты и младшие офицеры, наблюдавшие за процессом, с вопросом в глазах посматривали на единственного русского, которого почему-то обошли, словно не заметив, и которого, казалось, совсем не трогала гибель семи сотен соплеменников.
– Schau, Willie, wie ruhig dieser Russe dasteht, während seine Stammesangehörigen heulen und sich vor Angst in die Hosen pissen[4].
– Ja, dieser Typ sieht aus wie ein echter Soldat, nicht wie diese Untermenschen. Vielleicht ist ein Tropfen arisches Blut darin? Wir müssen Herrn Hauptsturmführer von ihm erzählen. Hast du gesehen, wo er ist?[5]
Рядовой Аристархов очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Он увидел перед собой немецкого офицера с тремя квадратиками на левой петлице.
– Verstehen Sie Deutsch?[6]
– Ja, ein bisschen[7].
– Gut. Guter Russe. Gehen Sie bis zum Ende[8]. – Офицер показал рукой в сторону, где терялся хвост наступающей колонны. – Ein Soldat wird Sie eskortieren. Du arbeitest jetzt in der Küche[9].
Михаил в замешательстве оглядывался. Его батальона больше не существовало. Остались только лошади в теплушках, орудия и подводы на платформах. Похоже было, что немцы решили отогнать эшелон в свой тыл. Огонь в расстрелянном вагоне потушили, выживший машинист под присмотром солдат проверял колесные оси. Танки в голове колонны заводили двигатели, пехота с веселым гомоном рассаживалась на броне. Зарычали мотоциклетки. Эсэсовец дулом автомата подтолкнул пленного в спину.
Так, не начавшись, закончилась война для рядового Михаила Аристархова, сына священника, комсомольца.
2
Август 1990 г.
Этот день накануне Успенского поста для отца Михаила стал праздничным. В его скромный сельский дом в курской глубинке пожаловал гостем Николай Алексеевич Морозов. Гость был почетный. Известный журналист и писатель, лауреат Госпремии РСФСР за роман «Необъявленная война» об эпохе создания колхозов в русской деревне и премии Ленинского комсомола – за книгу повестей о другой войне, Великой Отечественной, кавалер ордена Трудового Красного Знамени. Его рассказы и статьи охотно печатали толстые литературные журналы – «Новый мир», «Москва», «Наш современник» и прочие.
Но, конечно, не регалии делали Николая Алексеевича дорогим гостем в доме священника Михаила Аристархова, а старое, драгоценное для обоих знакомство, товарищество, несмотря на разницу лет, существенную в юности, почти что родство. Морозов наведывался сюда редко, раз в пять, а то и семь лет, но в каждый его приезд они словно заново переживали молодость, под домашнее яблочное вино вспоминали лихие тридцатые и сороковые годы, свои тогдашние потери и приобретения, людей, которых давно нет на свете.
Обоих одолевали хвори и боли, заработанные еще на войне и в лагерях. Морозов сильно хромал на деревянной ноге, культя год от года становилась хуже. Отец Михаил дышал с оттяжкой и поохивал, держась за бок: туберкулез ему после лагерных мучений залечивал коновал. Супруга его, матушка Ольга, умерла шесть лет назад, и священник жил в селе бобылем. Служил в храме, наставлял редких прихожанок-старушек, копался в огороде, да на лето дочь с мужем добавляли ему хлопот в радость – привозили внука-школьника.
В этот раз Николай Алексеевич после приветствий, объятий и лобызаний, напустив на лицо печальную тень, выложил на стол старую, пожелтевшую с краев фотографию. На карточке конца двадцатых годов был запечатлен в три четверти молодой священник: красивое лицо, пышные усы, ровно подстриженная борода. Взгляд орлиный. Отец Михаил взял ее в задрожавшие руки.
– Боже, – потрясенно выдавил он. – Откуда?! Я был уверен, что она потерялась еще до войны.
Это был единственный снимок его отца, хранившийся в семье. Осенью тридцать седьмого одну из двух одинаковых карточек мать с оказией переслала старшему сыну в город. Он оставил ее себе, сам не зная зачем, спрятал под обоями, отошедшими от стены.
– Мать Леонидия нашла тогда в доме. Мы с братом были на фронте, ты в плену… Она забрала фотографию и берегла все эти годы. А недавно передала мне, чтобы я отвез тебе, отец Михаил. – Сестру Морозов давно не называл Ниной – только монашеским именем, уважительно. – Посмотри надпись на обороте. Кто ее сделал?
Карандашная пометка на обратной стороне состояла из цифр: 29.11.1937.
– Это я написал, Коля. Хорошо помню. В тот день отец приходил ко мне во сне. – Из глаз старого священника выкатились две слезы и поползли по морщинистым щекам. – Он на меня смотрел так строго и печально… Мне пронзительно захотелось броситься к нему и просить прощения. Но сон растаял, и я забыл о своем порыве. Только записал на память дату.
Отец Михаил прижал лицевую сторону карточки к губам.
– Давай-ка выпьем, батюшка. – Николай Алексеевич взял стаканы и налил крымского вина, которое привез с собой. – За упокой души невинноубиенного иерея Алексея.
– Убиенного? – переспросил священник, сделав глоток.
– Читай, отец Михаил. – Морозов достал из кармана рубашки сложенную бумагу. – Читай
