Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– С Толбазов, – ответили разом несколько голосов.
– Елки-палки! Ребята, я ведь с Нижегородки, а мать у меня в Холопове живет. Это ж рядом!
Молчат толбазовские, им непонятна эта восторженность, эта радость. Малявин догадался, что молодые пацаны недавно с воли и попытался расшевелить их своими: «Как там?.. Как?» Потому что не полтора календарных года, а будто целое десятилетие минуло с той поры, как уехал он из Уралославска на шабашку.
– Холоповских знаете, небось? Сашку Борца, Зубаревых?..
– Нет. Мы с ними махаемся, – ответил один из земляков, и Малявин даже представил его скошенный чубчик, рыхлое прыщеватое лицо с едва обозначившимися усиками. Но проглотил это глупое, идиотское «мы махаемся», чтобы хоть на короткий миг вырваться из этапной одинокости, когда каждый раз заново приходится обживать тюремный угол и каждый раз, пусть ненадолго, оставаться одному против всех, когда не знаешь, что произойдет в следующую минуту.
– Давно с воли?
– Пять дней как арестовали за драку, – ответил толбазовский верховод, которого Малявин прозвал Махачом.
– Так подошлите пожрать хоть чего-то домашнего. Да и сигарет…
Поезд сбавил ход и остановился, похоже, на каком-то полустанке, и стали отчетливо слышны приглушенные голоса в соседней камере-купе: «Так ведь последний кусок колбасы… Сами что в тюрьме курить будем?.. Отдайте ему махорку».
Махорка нестерпимо отдавала плесенью. Она несколько лет пролежала в толбазовском сельпо.
– Вот так землячки у тебя! – укорил пожилой сокамерник, пригасив махорочную закрутку.
– Ну и жлобье! Ну и кишкодавы! – бурчал Малявин обиженно и ждал, когда уйдет помначкара, чтобы обматерить их… Но стали водить на оправку.
– Слышь, земляк?..
– Чего тебе? – откликнулся Махач.
– Спасибо за махорку… Тут кой-что передать нужно. Как вашу камеру начнут водить на толчок, ты первым выйди да чуть прижмись к решетке нашей. Идет?
– Сделаем, какой базар…
Он играл под ухаря.
«Вот и отлично», – решил Малявин и хорошенько раскурил толстую махорочную закрутку. Как только толбазовец прислонился к решетке, вонзил в его руку горящий окурок.
Махач дико заорал и так резко отпрянул, что солдат-первогодок выдернул из кобуры пистолет, передернул затвор от испуга. А это ЧП – это учтенный боевой патрон, о котором начкар обязан написать рапорт по прибытии в часть, предварительно вставив пилюлю помощнику, а тот…
Тот отыгрался на Махаче в переднем тамбуре.
Когда того вели обратно, он что-то канючил, шмыгал носом и едва сдерживал подступившие слезы, так, похоже, и не уяснив самое важное: «Надо делиться». Особенно здесь, где ты всегда одинок, где всего не хватает, поделись, а завтра поделятся с тобой. Это Малявин отчетливо понял только теперь.
Неожиданно он проснулся и сразу понял, что находится на свободе. Чтобы удостовериться окончательно, пожамкал в горсти простыню, подбил повыше подушку, шепча: «Свобода, свобода…» Он не знал, что произошло и как здесь очутился, но знал, что вот-вот придет Лиза.
Она вошла строгая, в темном монашеском платье, волосы гладко зачесаны и заплетены в косу, в руках что-то, похожее на картину или большую книгу.
– Ты не узнала меня? Это же я, Малявин!
– Здравствуй, Ваня! – сказала тихо, печально.
– Что с тобой, Лиза?
– У меня умер папа.
– Жаль. Он так хотел внука… Но ты не плачь, ведь я теперь с тобой.
– Я не плачу. Это ты плачешь.
И правда, он даже почувствовал солоноватый вкус слез.
– Тогда обними меня, Лиза. Я не заразный, у меня бронхит. Простыл в поезде, когда ехал к тебе.
– Мне нельзя.
– Почему?
– Мне запретили с тобой целоваться.
«Может, это не Лиза? Ведь Лиза любит меня, а я – ее. Лиза меньше ростом, и волосы у нее темнее… Это же дылда какая-то! И пахнет от нее чем-то…»
– Да отпусти ж ты халат!
Это была точно не Лиза.
– Левую теперь руку давай. Рукав придержи. Ну что это за вена, никак не попаду!..
Только теперь Малявин разглядел решетку на окне, забранную снаружи «намордником».
– Так я в тюрьме?!
– А то где ж? С этапа – и прямо сюда, в лазарет. И чего ты разнюнился? Придется за бромом сходить. Градусник пока подержи.
Она вышла, а он заново пожамкал в горсти простыню, подбил повыше подушку. Он так и не поверил, что раньше был сон, а теперь – явь…
За три этапных месяца Малявин оголодал и завшивел, как и положено этапнику-первоходчику, который мытарится в вагонзаке на гольном хлебе и хамсе, а затем неделю-другую до следующего этапа, в самых отвратных, чаще всего полуподвальных камерах, на баланде и каше синюшной, потому что зэк – это нелюдь, а этапник – вдвойне.
После тюремной больнички попал в камеру к местным рязанцам, а у них домашние передачки, хлеба досыта и каша остается. Но вскоре выдернули на этап, не дали разговеться и отлежаться.
Он не полез в короткую, словно поросячий хвост, очередь, как это делал обычно, поэтому досталась расплющенная буханка мяклой чернушки.
Этап не заладился с первого часа. Сломался, не подошел второй «воронок», всех пихали в одну будку, вбивали туда сапогами.
– Гражданин лейтенант! – прямо-таки заверещал Малявин, увидев начальника конвоя со стопкой дел. – Из больнички я! Помру, не вынесу давки…
Начальник оглядел парня. Спросил привычно: «Фамилия?.. Первая ходка?» Прикинул, что на передаче обратно в СИЗО потеряет минут двадцать, а время и без того поджимало.
– В собачнике кто? Крытник? – спросил он у сержанта, выгадывая паузу, чтобы отважиться на очередное нарушение тюремного режима.
Сноровисто, чтоб не поймать пинка, Малявин втиснулся в узкий автозаковский отсек, предназначенный для сторожевых собак, женщин или особо опасных преступников. Прижался к зарешеченной двери, всматриваясь в кромешную со света темноту и вслушиваясь в истеричный голос.
– Дуремары! Паяцы!.. Испоганили Россию. Пропили, разворовали. Ублюдки! И когда же вы насосетесь? – выговаривал Крытник продуманно, зло, будто спорил с кем-то.
На этапах и в пересыльных камерах Иван часто слышал, как ругают правительство, и особенно люто – «коммуняк проклятущих». Ругают с матюгом, рисовкой. А этот небольшого роста тщедушный Крытник не матерился, жаргон не употреблял и выступал весьма необычно.
Солдаты стучали в железную дверь, одергивали, грозились замочить, а он буровил свое. Даже когда выволокли в тамбурок, буцкая кулаками, он продолжал кричать: «Люди русские, поднимайтесь! Вставайте! Нужно уничтожать эту мафию… Мы погибаем!» Только после удара прикладом карабина Крытник умолк, будто перерезали провод. Его швырнули обратно в отсек. Малявин с испугом смотрел на мертвецки застывшее лицо, напоминавшее маску, и хотел отодвинуться, но некуда было.
– Доходяга, гнилуха такая, а туда же – на самого Брежнева покушался! – выговорил в злом запале сержант, запирая дверь собачника.
– Слышь, это они про тебя? – спросил негромко, почти шепотом, когда и так было
