Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Вот разве что Андре Малявт – Андрей Павлович по-нашему. Этот, возможно, не крал, потому что давно иностранец. А дедушка Шапкин рассказывал про набор австрийских метчиков, про «шалость». Может, он и не украл метчики, точно нельзя было припомнить, но ему хотелось, чтоб это было именно так.
Глава 28
Челябинск – рязань
Под колесный стук
Трое суток глух
Мой конвойный,
Мой конво-ойный.
Хочешь, песни пой,
Хочешь, плачь навзрыд.
Лишь один ответ:
«Не положено!»
А мне маму жаль,
А себя ничуть.
Кинь письмо, мой друг,
На перроне в круг
Сарафановый.
Там всего пять строк:
«Мама! Жив пока.
И по горло сыт.
А куда везут,
То не ведаю».
Утром они делили в вагонзаке хлеб, оставляли покурить хоть на две затяжки, заступничали в меру сил и норова, поучали Юрку перед расставаньем, ибо знали, что его на Липецк отправят с другим этапом, с пересадкой в Ульяновске или Рузаевке. И над всей трепотней и дележом висело почтительное: «А как ты, Назар, считаешь?» Он оглаживал мягкую светлую бородку, оглядывал их, несмышленышей, и неторопливо про нравы и обычаи лагерные пояснял, советовал, как выжить.
А днем в челябинском отстойнике щуплый хромоногий зэк в черной телогрейке без воротника вдруг подступил вплотную и заорал:
– Ха-а! Кругляш? Живой… И все стучишь, падла?
– Нет! Ты спутал меня, – ответил Назар, поднимаясь со скамейки.
– Я спутал? Да я три года лишних хапнул по твоей наводке! Ишь, бороду навесил, гнида. Замаскировался.
Поднялись и подошли двое в черно-сером.
– Чем подтвердить можешь?
Назар-Кругляш уже стоял у двери. Хромоногий схватил его за рукав: «Пошли разберемся!» И отлетел в сторону с неожиданной силой, какую и подозревать трудно в этом благодушном с виду, невзрачном мужичке.
Оглушительный грохот заполнил полуподвальную камеру, и все растерялись, застыли на своих местах, а Назар-Кругляш, стоя к двери спиной, барабанил кружкой и ногами, да так сильно, звонко, словно в колокол бил.
Когда его вывел надзиратель, какой-то грамотей пояснил, что у Кругляша кружка не простая, а с наплавным оловянным донцем. Во что Малявин поверил.
Тюрьма челябинская его удивила, как может удивить человека, вылезшего из затюрханной коммуналки, приличный особняк или что-то подобное. Чистота и порядок повсюду, без загаженных темных углов, где тебя поджидает дубак или зэк-беспредельщик. Светло-зеленые, желтые, синие стены с идеально ровной окантовкой панелей, в душевой блекло-голубой кафель – фантастика, образцово-показательная тюрьма. Здесь он впервые по-настоящему помылся горячей водой с мылом без окриков: «А ну, шевелись!»
В небольшой камере на шестерых человек больше всего его обрадовал матрас, пусть тощий, комкастый, но после голого железа, как сказка. Тем более что никаких кровососущих, живщих во всех остальных казематах. Малявин слегка огорчился, когда на шестой или седьмой день надзиратель выдернул с вещами на этап.
Во внутреннем дворике долго держали на морозе перед посадкой в «воронок». Собранные из разных камер и разных мест арестанты нудили, ругались, стучали подошвами по асфальту. Он тоже переминался с ноги на ногу в летне-осенней одежонке, простуженно кашлял, мотал сопли на кулак и вспоминал свитер, который отобрал лобастый зэк на первом этапе.
Двое в телогрейках с продольными полосами сидели на корточках у бетонной стены в странном оцепенении. Вдруг узколицый с белой просекой глубокого шрама на лбу и брови зэк с особо строгого режима глянул пристально на Малявина.
Тот испуганно замер.
– Пристраивайся. – Он кивком показал место слева от себя. – Покури.
Протянул распечатанную пачку «Примы».
– У меня свои, – ответил Малявин настороженно, ожидая подвоха, и полез в карман за махоркой, которой щедро отсыпали в челябинской камере.
– Ушлый, падла…
Слово «падла» зэк-особняк произнес протяжно, с ухмылкой, как похвалу и спросил:
– Сколько ж тебе?
– Еще не судили.
– Лет сколько?!
– Двадцать четыре… завтра исполняется, – уточнил Малявин зачем-то, словно бы ища сочувствия.
– Да-а, сын у меня помоложе. Моему стручку двадцать. Но похож, сильно похож.
– Не пишет, что ль?
– Пишет. Два письма в год при хорошем поведении… И куда ж тебя прут?
Малявин пояснил и, несколько поосмелев, спросил:
– А вас откуда? Куда?
– На крытке здесь парились. Теперь в зону. А куда, то начальник лишь знает.
– Сало у меня есть. Будете? – вскинулся Малявин с радостью, что хоть чем-то мог подогреть.
– Нельзя мне, – ответил узколицый. – Желудка нет.
– Что, совсем нет?
– Да, совсем. В здешней больничке остатки отшматовали… Может, ты, Семен, будешь?
Напарник его, как бы вынырнув из забытья, спросил:
– Че надо?
– Сало возьмешь?
– Кашки бы молочной! Или яичко… А сало жевать нечем. – Он на миг раззявил беззубый рот, пояснил: – Дистонит. Ни одного.
Подали команду: «На выход! По двое разобрались!»
Узколицый сунул в руку что-то продолговатое и узорчатое.
– Держи, сверчок, на память от деда Прохора без вихора, а с проплешиной.
Эту красивую ручку без стержня, изготовленную необычным, известным лишь крытникам способом из капроновых разноцветных ниток, отобрал у Малявина внаглую надзиратель в Ростове, а он ему так старательно объяснял, что не ручка дорога, а то, что подарил ее зэк Прохор на день рождения. Обидел, обидел ни за что надзиратель, но Малявин не стал с ним лаяться, он был ученый, у него при каждом шаге противно пощелкивали два ребра с правой стороны.
В поезде (а ехать до Рязани двое суток, судя по хлебным пайкам) Малявин раскис. Его то знобило, то бросало в жар, а мед с молоком и ватное одеяло в вагонзаке не выдают, и с сочувствием сложно, особенно когда набьют десятка полтора арестантов в камеру-купе.
Верхнюю полку отвоевать ему не удалось, нашлись орлы покрепче, пошустрее. Он сидел возле решетки, прислонившись спиной к перегородке, и страдал. Курево кончилось, а поделиться никто не хотел, да и цеплять начали, уже на пол решили столкнуть, пришлось огрызнуться ему в мать-перемать. И все одно рослый челябинский «баклан» не давал покоя:
– Эй, якутянин, ты не паровозы там чистил? – подкалывает он, свесив голову со второй полки. – Молчишь? Бичи – они все гордые, им трудяги не в жилу. Мишка, а у него, кажись, бушлат кожаный.
– Не-е, дерюжный, – скалится тщедушный Мишка.
– А почему блестит?
– Так он ведь сало ист…
Они хохочут. Ввязываться себе дороже. «Бакланы», когда кучкой, – герои, а вот разбросают в Рязани по камерам, там будет видно, кто чего стоит.
Сквозь дремотное забытье услышал, разобрал: «Когда в Уфу ездили, помнишь?» Заговорили про ресторан «Урал», в котором не раз бывал…
– Эй, в соседнем! Уфимские, вы с
