Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
— Отнеси.
Ромодановский снова сел за стол.
— Поместья тебе вернули, Артамон Сергеевич, так што съестное твой приказчик теперича будет доставляти постоянно. Он и сам тебя поспешает увидеть. В доме твоём, што в Москве стоит, ныне порядок наводят. Сына твово в Елецкий полк офицером записали.
Матвеев удовлетворённо кивнул головой, а Алмазов из-под кафтана извлёк сумку и отдал ему:
— А вот тебе письма, ответы на те, што слал в прошлый раз.
Раскрыв сумку, Артамон Матвеев извлёк стопку писем и грамот. Бегло прочитав начало первого послания, посерьёзнел и передвинулся ближе к лампаде. Алмазов тем временем собрал часть съестного и направился через весь городок в дом воеводы, которого и застал на его дворе.
Хвостов раболепно принял этот дар, ему тоже хотелось чем-то порадовать семью. Воевода был благодарен и быстро разговорился с Андреем, с которым он чувствовал себя спокойнее, не испытывая такого испуга, как к Ромодановскому. Они даже решили на следующий день отправиться на гусиную охоту. Конечно, какой в мае гусь? Идёт кладка и высиживание яиц. Гусь тощий, одни кости, но подчас такой сгодится в дело. Охота состоялась. Пять дворян вместе со стрельцами облазили все болота вокруг Мезени. Дичи набили много. Алмазов лез в самую топь, Хвостов следовал за ним. Они сдружились, Андрею даже стало стыдно за то, что на поступки воеводы смотрел со своей сытой «горки». Жалованье в Мезень не приходило со времени смерти царя Алексея Михайловича, и люди пробивались лишь охотою, ибо какой-никакой урожай здесь не вырастить. Андрей вдруг подумал о том, что в какой ещё стране люди служили бы, работали, старались выполнить всё более-менее честно, не получая денег. Только на Руси. И если в больших городах Смоленске, Новгороде, Астрахани стрельцам, бывало, задерживали жалованье на полгода, то в глубине страны денег подчас можно было не видеть годами, иной раз жалованье воспринималось как Божий дар. А у всех служилых были семьи, дети, у многих — старые родители. Мало кто помнил, что, когда царь Михаил Фёдорович выбрал себе в жёны Стрешневу и к её отцу отправили боярина сообщить об этом, тот застал будущего царского тестя пашущим вместе со своими холопами, ибо Смутное время сильно разорило род Стрешневых.
К вечеру и Матвеев сдружился с Хвостовым. Оба оказались здесь не по своей воле, лишь в разных положениях. Кто знал, что их ждёт впереди, да и вообще, долго ли осталось им жить.
Под вечер в доме воеводы накрытли богатый стол, на котором основным блюдом были жареные гуси, на следующий день Ромодановский и Алмазов уехали в Москву.
А в Москве пиры не прекращались: то именины, то вославление. Тридцатого мая царь давал пир у вдовой царицы Натальи Кирилловны по случаю девятилетия царевича Петра. Был почти весь двор, несмотря на начавшийся пост. Девятого июня царь отмечал своё двадцатилетие. Роскоши не было предела. В стрелецких полках выдали новые кафтаны. Придворные являлись лишь в парадных одеяниях, парче и бархате. По всему Кремлю стояли кадки с цветущими пионами размером с человеческую голову. Богомаз Салтанов написал к торжеству большую порсуну в человеческий рост, на которой были изображены три царя: Михаил Фёдорович, Алексей Михайлович и Фёдор Алексеевич, стоявшие рядом и держащие друг друга за руки.
Бояре с ближних больших воеводств были призваны в столицу на царёво двадцатилетие. Пожаловали и старики, ушедшие с царёвой службы. За пиршеские столы пригласили и послов, тех, что находились в Москве.
На пиру присутствовала и царица Агафья Семёновна, которая и просмотрела сама список всех яств, что должны были выставляться на пиру. Их было великое множество. Столы прогибались под золотой и серебряной посудой. Некоторые блюда из-за тяжести вносили трое-четверо чашников.
Государь Фёдор Алексеевич был счастлив как никогда и весь светился и сиял. Государыня в расшитых жемчугом одеяниях восседала рядом. Он гордился её красотой и ещё больше её беременностью, которую, нарушая традицию, не скрывали от посторонних. Раньше о ней молчали до самых родов, боясь сглаза. Фёдор старался во всём угодить жене, сам подливал соки, подкладывал кусочки варёной рыбы.
На государе были злачёные новые бармы, расшитые крупными рубинами, на голове — малый венец, а на рукавах из красного атласа, вышитых золотой нитью, возле кисти по пять изумрудов чистой воды, также обшитых жемчугом.
Послы были поражены величиной и чистотой камней, а русские бояре — присутствием женщин на пиру, ибо по воле государя и государыни двор царицы присутствовал весь. Многие бояре и окольничие обнаружили собственных жён напротив себя, чего не было со времён первых годов правления царя Михаила Фёдоровича, что и тогда у многих бояр вызывало недовольство.
Пир вёл старый дворецкий, боярин Богдан Матвеевич Хитрово, вернувший себе доверие государя. На ближнем месте сидел Иван Михайлович Милославский, как будто бы выжидающий чего-то, ждущий нового взлёта. Единственный сохранивший ему верность в дружбе Василий Голицын сидел рядом. Одоевские, Волынский, Долгоруковы теперь более посматривали в сторону Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. Его нынче государь жаловал сверх меры.
А в пиршескую палату для боярынь царицыного двора чашники тем временем внесли вишнёвые и малиновые наливни и перед боярынями поставили кубки серебряные и злачёные, словно перед мужами думными и радетельными. Всё вразрез обычаям. Поди скажи о том государю, в немилость попадёшь. Милославский — родня, а и его не миновал государев гнев.
В два часа по полудню сорок пушек двадцатью залпами оповестили Первопрестольную и Белокаменную о двадцатилетии государя. И вновь, как всегда, народ осыпали мелкой монетой и пряниками, а на площади выкатили бочки с брагами, винами, медовухами и водками. Государство, впервые с 1604 года ни с кем не воевавшее, праздновало вовсю. Даже монастыри, нарушая пост, выставили в этот день бражное своим крепостным, а в толпах гуляющих встречались бродячие монахи и священники, но никто на это не обращал внимания.
После залпа пушек в Кремль, в пиршескую палату внесли двадцать быков, зажаренных целиком. Съесть такую гору мяса было просто невозможно. Многие послы давно переели, а боярин Иван Максимович Языков всё потчевал их. Патриарх Иоаким в праздничных одеяниях, при двух золотых крестах, перебрав забористой настойки, что-то доказывал митрополиту Иоанну Ростовскому. Государь невзначай прислушался к их разговору:
— Зло — есть постоянное напоминание о необходимости вселенской любви. Когды же в определённой человеческой жизни появляются признаки воздействия зла, это верный знак того, што человече сходит с пути истинного. И благостность зла в том и заключаетси, штобы показать ему энто и вернуть человека на путь истинный. Мы часто бываем потрясены несправедливостью, когда от рук или по вине людей, коих мы оцениваем аки воплощение зла, безвременно гибнет человек, олицетворяющий доброту. И Бог, видя энто, не карает их десницей своею. Рази мы можем заглянуть за разум его? И што ждёт грешника за границей смерти? Когда же мы сталкиваемси с проявлением мирского зла, ну, скажем, грубости, несправедливости, мы непременно расстраиваемси, то есть мы растворяем в себе энту «вибрацию» зла и тем самым как бы отравляем себя, а придя в таком состоянии домой, мы способны отравить и дом. Но ведь злой человек того и добивалси, штобы вы расстроились, и вы просто оказываете ему услугу, начинаете думати, што зло не наказуемо. Оно потому ненаказуемо, што мы все — не христиане по сути, ибо христианин должен искренне пожалеть злого человека. Ведь он же несчастен в своём зле.
Фёдор Алексеевич подумал про себя:
«Нашёл время. Да и не всякого злого человека пожалеешь. Пожалей разбойника, он тебя кистенём так пожалеет».
Царица посмотрела в его сторону:
— Ты о чём задумался?
Государь смущённо улыбнулся:
— О добре и зле, аки больше не о чем думати в своё двадцатилетие.
— Но ведь ты православный царь, коий и должен являтси вершиной добра и добродетели на земле.
— Если б только я таковым был.
Царица сделала серьёзное лицо:
— Безгрешен только один Господь Бог.
Казалось, праздник удался и все были довольны, когда неожиданно Матвей Пушкин вцепился в бороду Федьке Облеухову. Зацепив братину с мёдом, они опрокинули её на себя и покатились по полу, вызвав смех у близсидящих. Вместо того чтобы разнять дерущихся, сидящие подзадоривали и подначивали, пока рынды по велению царя не растащили задиристых стариков. Тем временем царица Агафья Семёновна со своим двором удалилась. Видя это, стали разъезжаться и именитые бояре, убелённые сединой. К полуночи разъехались все. Лишь дворцовые холопы убирали со столов. А царь всё сидел и не спешил в опочивальню. При нем остались лишь Богдан Хитрово, Иван Языков и Алексей Лихачёв.
