Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
— Будь и ты здрав, государь. Я думала, за всеми хлопотами ты забыл об нас.
— Ну, што ты, царица, я уважаю тебя и безмерно люблю своего брата. За ним я и зашёл.
Видя искренность в глазах государя, Наталья Кирилловна улыбнулась:
— Я тоже счастлива за тебя и от всего сердца поздравляю с сыном. — Она повернулась и позвала: — Петруша, сынок, к тебе государь пришёл.
Из-за двери раздался весёлый визг:
— Братец...
Дверь открылась, и в покои ворвался царевич Пётр. Он радостно улыбался:
— А мене сказали, што я тебе боле нужен не буду.
Его непринуждённость рассмешила Фёдора:
— Ну, пойдёшь со мной?
— Пойду.
Они проследовали на женскую половину, и царь ввёл брата в спаленку, где находился новорождённый царевич Илья, жёнка Леонтьева как раз кормила его грудью. При виде царя и царевича она не посмела прекратить кормления.
— Энто мой сын, твой племянник, Ильёю зовут. Скоро будешь играть с ним.
— А чей-то он такой маленький и весь красный? — заинтересованно спросил царевич Пётр.
— Девять годков тому назад, когда ты родился, ты был такой же и так же сиську сосал.
Пётр весь зарделся:
— А ты тоже, тоже сосал.
— Конечно, як любое дитя, млеко вкушающе. Леонтьева закончила кормление и положила царевича в колыбельку.
— А на коне он будет скакать? — вновь повеселев, наивно спросил Пётр.
— Да, я вам целую конюшню подарю.
Сзади раздалось кряхтение. Царь повернулся и увидел Языкова.
— К патриарху пора, государь.
— Щас идём, Иван Максимович.
Фёдор Алексеевич пригнулся и обнял Петра:
— Видишь, опять мене некогда. Рынды отведут тебя. Царь развернулся и с боярином удалился, а рынды, встав за спиной Петра, проводили его до покоев матери.
В третий день празднества пир давал патриарх Иоаким. В его палатах, украшенных чрезмерно, двор чувствовал себя вольготно, ел и пил вволю. Мясного было выставлено столько, сколько на царском столе не стояло. А нищих в этот день кормили патриаршие люди. Третий день Москва гуляла во всю свою разгульную душу. Ко всем воеводам были разосланы гонцы с радостной вестью о рождении наследника, и от них теперь тоже ждали поздравлений.
С пира Фёдор вернулся за полночь, сильно хмельной и, разоблачённый Языковым и Лихачёвым, повалился спать. Проспал он долго, почти до полудня. Сегодня первый день никаких пиров быть не должно было. Фёдор потянулся и позвал Языкова:
— Иван Максимович, давай одеватьси.
Боярин вошёл весь в слезах:
— Государь, Фёдор Лексеич, государыня скончалась...
— Как?..
Фёдор уставился на Языкова, уж не сошёл ли он с ума. Ещё не осознав, что случилось, царь быстро надел рубаху, штаны и рванулся в покои жены. У дверей он налетел на сестру Софью.
— Аки энто случилоси?
— Понимаешь, Федя, — отвечала Софья с некоторым замешательством, — Агафья усё кровянила... Мы не хотели... Мы надеялиси...
— А повитухи? Они-то што ж ничего не содеяли?
— Да уж усё, Феденька, перепробовали, И молитву и заговор.
— Што ж вы от меня-то энто таили?
— Не мужское энто дело, Федя, не заведено вашему брату в энто дело нос совати.
— Да вы хоть бы предупредили, што ей плохо, а то пока она умирала, я веселился, пировал и вкушал хмельное.
Софья потупилась:
— Я виновата перед тобой, Фёдор.
Царь помолчал, затем спросил:
— А лекарей иноземных звали?
— Да што ты, Федюшка, у нас не принято вовек чужому мужчине жену лицезрети в непристойном виде.
Фёдор хотел выругаться, но промолчал. Отодвинув сестру, он вошёл в помещение, где лежала Агафья. Она была совершенно серая, обескровленная на своём ложе, прикрытая одеялом, всё ещё родная. Случившееся всё ещё до конца не доходило до мозга. Упав перед ней на колени и уткнувшись лицом ей в живот, Фёдор заплакал. Слёзы душили его, но он не мог остановиться. Год счастья, год, когда ему почти всё удавалось, и вот чем это кончилось.
Более часа его не могли увести от жены, а когда попробовали поднять, ноги его не слушались. Этот год, с первой встречи с Агафьей, он ходил без посоха, и вот опять.
Тётка умершей царицы обмыла её тело, и как только её обрядили, царь приказал отнесли себя к жене. Сюда же Фёдор приказал призвать патриарха. Иоаким не замедлил явиться с печалью на лице.
— Государь, я скорблю вместе с тобой.
Фёдор поднял смутный взгляд:
— Святейший патриарх, я хочу похоронить жену не завтра, аки велит нам церковный закон, а через три дня, в день нашей свадьбы, пусть энтот год она пробудет со мной до конца.
Патриарх ужаснулся, но постарался говорить спокойно:
— Но ведь её уже нет, её душа отлетела, осталась лишь бренная оболочка. А держати тело на земле не погребённым свыше трёх дней — кощунство. В первый день человек умирает и его не тревожат, во второй день его тело обмывают и с ним прощаютси, в третий день его погребают.
— Што могут решити два дни?
— Господу видней.
Фёдор опустил голову, и патриарх поспешил удалиться, пользуясь горем государя.
На следующий день, шестнадцатого июля, царицу Агафью погребли, через два дня должна была быть годовщина свадьбы. Царь слёг окончательно. К нему вернулись все болезни сразу, и он никому не показывался, не появлялся из своей опочивальни, допуская к себе лишь Языкова. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились, двадцать первого июля, через пять дней после похорон матери и через десять дней после рождения, скончался сын царя, царевич Илья. После этого царь впал в состояние забытья и заторможенности.
Двадцать четвёртого июля по воле боярина князя Василия Васильевича Голицына собралась дума, некоторых бояр даже призвали с воеводства. Однако дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух боялись даже заикнуться. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом:
— Бог троицу любит.
В верхней горнице царило замешательство, среди царевен опять сновали Милославские, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, и уж не таясь обсуждали: кого посадить на престол? Вот она любовь близких и родных. До Фёдора никому не было дела, ни церкви, ни боярству, ни народу.
В тереме князей Ромодановских царило уныние. Глава дома князь Григорий Григорьевич метался по дому из угла в угол. Оба его сына и племянник не могли его успокоить. Ещё раз обойдя дом, князь зашёл в домашнюю часовню. Со старой иконы, не покрытой окладом, Христос хмурым взглядом смотрел на него.
— Што смотришь, Господи! Пошто караешь? И чем-то мы тебя прогневали, будто мстишь за што. Только штой-то наладитси, и опять беда стучитси. Пошто же так?
Князь перекрестился и пальцами снял копоть с лампады. Нет, молитва не шла на ум. Открыв дверь, он подозвал племянника:
— Приведи ко мне свово сына, и пусть пошлют за подьячим Посольского приказа Андреем Алмазовым.
Князь Юрий ушёл, и скоро его сын пришёл к своему двоюродному деду. Будущий князь-кесарь и правая рука царя был ещё молод, не столь величав, как впоследствии, но, несмотря на свои годы, уже в боярстве лютел и матерел.
— Заходи, заходи, Федя, разговор ести.
Фёдор Юрьевич поклонился, вошёл в часовню и сел в резное кресло. Григорий Григорьевич сел рядом.
— Мене тебе говорити не надо, ты без меня ведаешь, што у дурочка царевича Ивана ести хоть и небольшой, но свой двор. Последнее время он пригрел нескольких блаженных. Шёл я тут по двору, один из них мене в рукав вцепился и говорит: «Зря царя хороните, ему ещё девять месяцев жити. А когда помрёт, ты ему вослед, аки верный пёс, пойдёшь». Хотел я ему за те слова оплеуху дать, а он далее говорит: «Не забудь успети передати тайну о том, што тебе не принадлежит». У мени от тех слов аж руки опустились, и я побрёл прочь. — Григорий Григорьевич на мгновение замолчал, посмотрел в глаза внучатому племяннику. — Перед смертью царь Алексей Михайлович, видя юность свово старшего сына и боясь, што Милославские, Салтыковы, Плещеевы да и многие другие воспользуются его неопытностью, собрал большую часть царских ценностей и сокровищ и, разделив на три части, спрятал в трёх разных местах, доверив каждое место в отдельности трём разным боярам, и лишь один я должен был знать все три места. Одно из них было доверено твоему отцу, другое — Матвееву, третье — Воротынскому. Я расскажу тебе, где те места, и ты станешь хранителем тайны, ибо Воротынский умер, Матвеев в ссылке, а мы с твоим отцом, почитай, в одном возрасте и, не ровен час, помрём.
— А пошто мене, а не сыновьям?
— Ну, Михайло у мени слишком прост, не ему таку тайну доверяти, а Андрей из плену вернулси сильно подавленный, пусть пообвыкнет пока, а тама, может, я и ему ту тайну доверю, правда, лишь одного тайника, тебе помощником будет. Ты же проговоришьси о тайниках лишь в случае большой беды и опасности для всей Руси. Притом не более одного тайника в десятилетие, и только лично государю.
