Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
— Первую яркую противоположность мы видим в сцене объяснения Прометея с подлыми и отвратительными прислужниками тирании. Верно, прислужники эти подлы не в одинакой мере. Менее подлый из них Вулкан не одобряет того, что ему повелено исполнить. Он даже сокрушенно вздыхает, однако натура рабская и в нем берет свое, и он, подобно остальным прислужникам тирании, повинуется, потому что он низок, труслив, раболепен, одним словом — раб... А всякий раб соединяет в себе все низкое и подлое...
Сергей не сводил глаз с увлекшегося отца и нынче, как никогда до этого, был доволен им. Отцовские слова были убедительными, потому что в них звучала истинно гражданская озабоченность.
— Что самое величественное считаете вы в Прометее? — спросил Никита.
— Самым величественным в трагедии является тот выход Прометея, где наш непреклонный герой не хочет удостоить ни словом и ни полусловом жалких слуг Тирана — ни тех, кто его, Прометея, жалеет, ни тех, кто злорадствует над его несчастьем, которое несравненно выше ничтожного счастья рабов. Несгибаемый Прометей не произносит ни слова, и лишь тогда размыкаются его уста, когда он остается один. Упоительная сцена.
Никита распорядился наполнить бокалы шампанским и, тряхнув копною волос, провозгласил:
— За великого гуманиста всех времен и всех народов, чей могучий поэтический образ с высокой скалы обозревает все века и народы, и за тех, кто великие заветы Прометея делает достоянием каждого ныне сущего языка!
Бокалы с искристой, играющей в хрустале влагой сдвинулись, зазвенели.
— Флигель-адъютант от его величества! — доложил лакей.
Муравьева вышла в переднюю. Вскоре она вернулась с двумя конвертами, доставленными из дворцовой канцелярии. Один был адресован ей, а другой — Ивану Матвеевичу Муравьеву-Апостолу. Вскрыли конверты. В них были пригласительные билеты на дворцовый бал, каждый билет на две персоны.
— Вспомнили все ж таки своего бывшего дядьку и великие князья, и сам благословенный, — засмеялась Екатерина Муравьева. — Ну что ж, придется запасаться масками...
Иван Матвеевич, держа в руке пригласительный билет, стал рассказывать обступившей его молодежи о том, как он был с детства записан, по обычаям того времени, в Измайловский полк, как учился в немецком пансионе, как начинал свое служебное поприще в Петербурге под началом генерала Брюса, затем — в Коллегии иностранных дел, как одно время заведовал каналом в Шлиссельбурге...
— Жизнь текла размеренно-ровно, скучная и малоинтересная служба не сулила ничего волнующего, — говорил Иван Матвеевич. — И вдруг все изменилось. В 1792 году призывают меня ко двору и определяют «кавалером» при великих князьях. Императрица проявила необыкновенное внимание к моим литературным опытам, как переводческим, так и собственным. За перевод комедии Шеридана «Школа злословия» — я был удостоен перстня с бриллиантом. Ни с того ни с сего пригодились двору и мое образование, дополненное самообразованием, и мое знание иностранных языков и древних и новых литератур, и мои светские манеры.
— Возможно, государь снова задумывает возвратить на государственную службу достойных и хорошо показавших себя людей, — вновь обретая радужное настроение, сказал Якушкин.
— И Державин в своем письме высказывает такие же надежды, — согласился Иван Матвеевич. — Ну что ж, поживем — увидим. Не будем самообольщаться, но и горевать подождем. Надо слугу за новыми лаковыми башмаками посылать к сапожнику. Или лучше в сапогах? Что во дворце в моде? — обратился он к молодежи.
— Государь предпочитает узкие белые панталоны и высокие черные сапоги с кисточкой и тупыми фигурными носками, — отвечал Трубецкой.
Приглашение на бал как будто опровергало встревожившие Ивана Матвеевича слухи об охлаждении к нему государя.
5
Матвей Иванович приехал на бал во дворец вместе с двумя старшими сыновьями. Пригласительные билеты для них раздобыла энергичная Екатерина Муравьева через свою давнишнюю подругу княгиню Мадатову. Приглашенные съезжались дружно, площадь перед дворцом была запружена каретами и дрожками. Дворцовые лакеи и камердинеры носились по коридорам и лестницам, зажигали свечи в настенных светильниках и люстрах. Хрусталь гранением своим множил огни, создавая праздничный блеск.
На парадной, белого мрамора, лестнице, покрытой ковровой дорожкой, догнал Муравьевых-Апостолов генерал-адъютант Потемкин. Он поздравил Ивана Матвеевича с приездом в столицу и счел своим долгом поблагодарить отца за сыновей, снискавших не только уважение, но и любовь к себе всего Семеновского полка. Иван Матвеевич до того был растроган этой приятной отцовскому сердцу похвалой, что не нашел и слов для ответа. Крепко пожимая руку молодцеватого генерал-адъютанта, проговорил:
— Рад... Весьма польщен... Нет выше награды для отца — дети, готовые все отдать... на благо любезного отечества... Льстить не умею... Но скажу: каков начальник, таковы и его подчиненные!
Потемкин взял по-дружески под руку Ивана Матвеевича, и так они вошли в блещущий огнями зал. Вдоль стен толпились приглашенные. Многие из придворной знати приехали целыми семьями. Здесь все перемешалось: мундиры и фраки, башмаки и сапоги со шпорами и подшпорниками, молодые и старые, герои Бородина и придворные шаркуны, французский язык с русским, благородство с подлостью, красота и совершенство с уродством и безвкусицей.
Муравьевы-Апостолы там и сям видели знакомых. Многие из знатных персон спешили поздороваться с Иваном Матвеевичем, давно известным своими трудами всей образованной столице. Его хорошо знали как члена Российской академии, члена Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Первым к нему подошел сенатор и президент Академии художеств Оленин и сразу пустился рассказывать веселые анекдоты о своем помощнике Лабзине. Затем пожали руку Ивану Матвеевичу вместе подошедшие историограф и поэт Карамзин и граф Строганов. В салонах у этих людей Иван Матвеевич всегда бывал желанным гостем.
Зал был наполнен щеголями и модницами всех возрастов. Однако музыка еще не гремела, ожидали появления царской семьи. Все часто обращали взоры к высоким дверям, ведущим во внутренние покои.
Иван Матвеевич начал было рассказывать о необыкновенном мужике, что сам себе отрубил руку, не желая попасть в услужение неприятелю, но тут высокие двери открылись, и в залу вошел великий князь Николай Павлович. Солдатски-четкий шаг, гвардейский рост и подчеркнутая стройность делали его картинно красивым, и дамы не сводили с него глаз. Продолговатое чистое лицо великого князя выглядело на редкость свежим — чувствовалось, что он отличается завидным здоровьем. Его широкая грудь дышала ровно и спокойно; быстрый, проницательный взгляд холодных, строгих глаз таил в себе неизъяснимую привлекательность — глаза как бы сами говорили, что строгость является от рождения неотъемлемым, постоянным свойством его натуры. Высокий, открытый, слегка покатый
