Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
— Кто еще ожидается?
— Я, мои братья, Артамон, юнкер конной гвардии Сенявин, Петр и Павел Калошины и несколько лицеистов.
— Непременно буду.
Военный оркестр гремел и гремел. Алебастровые кони над воротами содрогались от четкого могучего шага вливающихся в празднично украшенный город гвардейских полков.
4
Волоча раздробленную ногу, Маккавейка затемно приковылял на подворье к Муравьевым, которые уже знали о несчастье, случившемся со стариком и его внуком. Муравьева послала на поиски пропавшего мальчика нескольких слуг и просила узнать, не содержатся ли где в полиции старый да малый.
Приходу Маккавейки все в доме обрадовались, огорчало только отсутствие старика, неведомо где запропавшего.
Послали за лекарем в соседний дом. Лекарь осмотрел ногу; перевязал ее в лубки и сказал, что пострадавшему придется полежать недель шесть.
Маккавейку уложили во флигеле, где жила домашняя прислуга. Его накормили, обласкали, успокоили обещанием скоро вылечить. Но мальчика сейчас больше всего пугало исчезновение деда. Он видел, как полицейские били его палками, и потому боялся, что деда уже нет в живых.
— Найдется твой дед, — успокаивала Екатерина Федоровна. — Такого не бывает, чтобы полицейские забили до смерти. Поди, заблудился в городе, народу много было.
— А вдруг не найдется?.. — тосковал Маккавейка, и на глаза его набегали слезы.
Вечером в гостиной Муравьевой не слышалось похвал царю. В память каждому он врезался бешено преследующим двух растерявшихся людей. Эта выходка вызвала бесконечные толки по всей столице, не только в салонах, но и в мастерских. Никто не понимал, для чего нужно было упоенному славой и величием самодержцу скакать галопом за каким-то обезумевшим от страха, незадачливым мужиком.
— Это можно объяснить лишь тем, что царь не сумел удержать жеребца, — проговорил Якушкин, может быть острее других принявший к сердцу столь неприличное для императора происшествие.
— Жеребец был взнуздан, и не будем с головы царя валить на здоровую голову жеребца, — сказал Сергей Муравьев-Апостол.
После вечернего чая молодежь дружно принялась упрекать Ивана Матвеевича за то, что своими пылко написанными «Письмами» он может посеять вредную сумятицу в умах многих, кто не любит трудиться и не желает ничему учиться всерьез. Такие лентяи и нелюбознательные недоросли из дворян найдут оправдание своей лени в его призывах повернуться спиной ко всему европейскому, в особенности же к французскому. Иван Матвеевич выслушал своих критиков и рассмеялся.
— Где же вы это вычитали в моих «Письмах» хвалы невежеству и оправдание новоявленных Скотининых и Митрофанушек? Нельзя развить ни воображение, ни эстетические вкусы без изучения всемирной литературы. Я призываю лишь к одному: пора нам снять с носа французские очки и научиться на все в мире смотреть через свои стекла, так как они у нас нисколько не хуже чьих-либо. Я неоднократно говорил и не перестану говорить о прелести и важности углубленного изучения Лессинга, Шиллера, Данте, Тассо, Альфьери, Сервантеса, Шеридана, я не перестану восторгаться Шекспиром. Я всегда воздавал и воздам должное народу, давшему миру Лафонтена, но я глубоко буду презирать того русского, который, почитая Лафонтена, унизит заслуженное величие нашего гениального Ивана Крылова! — с каждым словом Иван Матвеевич по-молодому возгорался полемическим жаром. — Отличное знание всех европейских языков необходимо для каждого, кто хочет получить право быть ценителем искусства — с Клопштоком, Альфьери, Касти и многими другими. Я далек от мысли унизить кого-либо, но и свое, русское, родное, никому не дам обидеть и унизить. Без знания европейских языков нечего и браться за изучение западной литературы, как без знания русского языка всякое суждение об истории России, характере ее народа, об ее искусстве будет приблизительным, поверхностным, неточным. Спросите нашего Воронихина, постиг бы он величие храма святого Петра в Риме по одним рисункам и моделям? Спросите нашего Егорова, познал ли бы он Рафаэля из Джиордановых списков?
Примеры, приводимые им, были неоспоримы.
— Так точно и в общей литературе, молодые люди. Если хотите иметь основательное понятие о свойствах, преимуществах и недостатках народов, наиболее в письменах отличившихся, так сперва поучитесь их языкам; прочитайте Данте на итальянском, Сервантеса на испанском, Шекспира на английском, Шиллера на немецком! И не пускайтесь в критику иностранных литератур, смотря на них только через французские стекла. Поэзия — язык богов! Учитесь извлекать величайшее наслаждение из божественного звучания!
Лицо Ивана Матвеевича озарилось вдохновением, и он начал наизусть читать картины из Данте.
Итальянская благозвучная речь, лаская ухо, плавно лилась из его уст, по-итальянски он говорил так же легко и свободно, как и по-русски. С итальянского чтец артистически перешел на испанский; отрывки из бессмертного творения Сервантеса помнил он так же превосходно, как и поэму Данте. Молодежь в благоговении смолкла перед человеком, поразившим всех своими познаниями. Потом он прочитал большие куски из Шекспира на английском и из Шиллера на немецком.
— Ничто так не открывает перед нами душу другого народа, как знание языка! — прервав чтение, проговорил Иван Матвеевич. — Великие языки породили и великих мастеров, таких, как Эсхил — царь всех первоклассных трагиков! Но он упоителен лишь тогда, когда его слышишь на божественном языке Гомера! — И тотчас Иван Матвеевич прочитал на греческом монолог Прометея, прикованного к скале разгневанным Зевсом, а затем прочитал свой перевод монолога на русский. — Вот у кого всем нам надо учиться любить людей и служить им бескорыстно до последнего дыхания — у бессмертного Прометея, что дерзнул принесть с неба страдающим людям божественный огонь! Я не знаю более совершенного художественного образа, чем Прометей! Он пережил тысячелетия и остался первозданно молод! И никогда не забудет о нем человечество! — кончив чтение, заключил Иван Матвеевич.
Монолог Прометея произвел на всех ошеломляющее впечатление, в душу каждому повеяло героической Элладой, полной земных и небесных чудес.
— За ваш превосходный перевод Эсхила русские читатели премного благодарны вам, Иван Матвеевич, — сказал Якушкин. — Но хотел бы я знать, что больше всего привлекло вас, как переводчика, в этом трагике?
— Привлекла его главная идея, — не задумываясь, отвечал Иван Матвеевич. — Сила и глубина идеи определяют и мощь таланта! Я нахожу, что главной идеей Эсхила было показать согражданам борьбу сильной души, возвышенной и просветленной рассудком здравым, умом независимым и спокойным, против мрачного деспотизма. Чтобы выразить свою идею, Эсхил прибегает к картинам, рисующим ряд противоположностей между действующими лицами и величайшим героем-мучеником.
—
