Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Но в том страшном и отдалившемся прошлом он никак не мог простить небрежения к себе… Мучился. А Катишь отличалась им больше других знакомых девиц. Хотя… Были и другие барышни рядом, были и другие. И он увлекался также ими. По очереди. (Кто следующая?) Но он решил ненадолго, что любит только ее, что это и есть та самая, неразделенная страсть. Его судьба и знамение трагедии. «Нет, я не Байрон, я другой…» (Другой, другой… Никто ж не знает, что с тем «другим» он довольно скоро сможет сравниться. Возможно, даже превзойдет! Станет мощней и несчастней печального английского гения, который и сам по себе был вызов судьбе. И что он сам тоже будет такой вызов.)
Еще, к несчастью, Катишь была довольно умна и ценила его стихи — пожалуй, больше, чем их общие подруги… И почему-то это обстоятельство делало небрежение им еще более обидным. Тут это касалось поэзии… Или вечного спора, кто главней: Поэзия или Красота? (Спора, который выведет Пушкина на Черную речку.)
Но поздней, когда они оказались с ней вместе в Петербурге, в петербургском свете… То есть когда Михаил вышел уже из юнкерской школы гусаром, офицером, корнетом и входил в залу уверенно, в перчатках и иногда даже при сабле, все обрело иной вид или смысл. Она сама влюбилась в него: такой расклад! Не зная, конечно, что ее ждет жестокое отмщение…
К тому ж… она была в тот момент фактически засватана. И кем? Алексисом Лопухиным, его близким другом и родным братом Вареньки! О Вареньке потом. «История души человеческой, даже самой мелкой души — едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…» Я и пытаюсь коснуться елико возможно — именно этой «истории души» — а здесь ничего и никогда нельзя сказать определенно…
Катишь была засватана. И Алексис должен скоро приехать из Москвы, и Михаилу нужно было еще убедить себя, что он всё делает для него — для Алексиса. Чтоб не дать ему ошибиться выбором.
Он влюбляет в себя девушку, как тот самый Вальмон из «Опасных связей», и в классическом стиле бросает ее, когда она уже отказала предыдущему поклоннику. Надо сказать, ее столь быстрый отказ Алексису сделал его на момент почти уверенным в своей правоте. «Эта женщина — летучая мышь, крылья коей цепляются обо все встречное…» Шут задвигает занавес. Зрители бурно аплодируют. А барышня весьма непростой судьбы — сирота, воспитанная родственниками, — остается одна… Да еще осмеянная бывшим неотвязным поклонником.
Вдобавок ко всему… Представьте, эту историю он аккуратно излагает в письмах не одной Саше Верещагиной, общей подруге его с Варей и кузине (хотя и отдаленной по степени родства), но еще и в письмах к Марии, родной сестре Вари. И естественно, все узнал брат Вари, его друг — все тот же Алексис Лопухин.
Нет-нет, все кончилось благополучно в итоге: и Алексис удачно женился, и Катенька вышла замуж за дипломата Хвостова (Лермонтов был даже гостем на ее свадьбе — хотел быть даже шафером).
«Он был дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юные годы. Она-то и решила его образ мыслей, вкусы и направление молодого человека с пылким умом и неограниченным честолюбием» — таким будет видеться он много лет спустя Додо Ростопчиной.[3]
А теперь, в Петербурге, при следующей их встрече Додо все ж продолжила тему:
— Зачем вы это сделали?
— Видите ли… Алексей Лопухин…
— Я говорю о ней, не о нем! — и старая песня про сироту, воспитанную родственниками, которым не терпелось, конечно, выдать ее замуж. И ей необходимо было замужество.
— Чего вы этим добились, Печорин?
— Но Алексис… мой друг. И родной брат близких мне людей.
— И Вареньки, которая теперь Бахметева. Я знаю.
Зло было сказано. Что уж тут таить? Упомянуть еще Вареньку…
Ко времени разговора Варя Лопухина давно уже замужем и давно носит фамилию Бахметева. Она вскоре после его истории с Катей Сушковой сама обручилась с г-ном Бахметевым, помещиком тамбовским, старше ее чуть не двадцатью годами. (Впрочем, по тем временам — почти норма.)
— Ладно, допустим! Алексис очень добрый человек! Я знаю его с детства. Он не выдержал бы такой нагрузки в жизни, как ваша кузина! Виноват!
Но дальше я хорошо себя вел! Я даже был чуть не шафером на ее свадьбе!.. У этой истории счастливый конец.
— Вы думаете?
Но ей он все же сказал — глаза в глаза:
— Вы мне нравитесь!
Не мог сказать того, что думал про себя: «Я сам себе не нравлюсь!»
VIII
Когда приехала бабушка, мы точно не знаем, на этот счет разные мнения. Приехала, и всё. В начале его пребывания в Петербурге? В середине? Но писать Лермонтова без его бабушки просто нельзя. С полотна исчезает чуть не главный персонаж.
С ее приездом пошли семейные разговоры: перемолвки, недомолвки, перебранки, расспросы. Планы — большей частью неосуществимые. А он устал и от собственных.
— Ты хоть скучал по мне?
— Разумеется!
— А почему не писал? Некогда было?
— Так у вас же там с дорогами плохо! Пока дойдет!..
— Не верю все равно! Нынешняя молодежь разучилась скучать по ближним. У них будто притупилось что-то!..
Он пожал плечами. Тем более — правда. Что скажешь? Нет, бабушку он любил. (А кого ему еще любить? Он с трех лет без матери и с шестнадцати без отца.)
Он выслушивал заново историю своей семьи, которую, разумеется, отлично знал.
— И за что мне это все? Мужа уносит в расцвете сил от неизвестной болезни. Я остаюсь одна с ребенком на руках…
…Что-что, а историю смерти деда Арсеньева ему влили в уши раньше, чем все другие полезные вещи. Он же все-таки воспитывался в Тарханах, потом в Москве. Там много кто мог порассказать.
Дед покончил с собой, когда узнал, что к его любовнице, соседке-помещице, вернулся ее муж… А вот повесился ли он в сарае или принял яд — о том рядили розно. Да это и не имело никакого значения.
— Ты не слушаешь меня?
