Анна Антоновская - Базалетский бой
Царь расчувствовался: как не походила предельная почтительность князей на своеволие Саакадзе. Перед ним запрыгали огненные слова, выстраиваясь, будто лучники, в стройную колонну:
Если витязь благородныйМеч отдаст, царю угодный,Станет в битве всенародной,Как Ахилл, рукой не слаб!
Воспоем стезю героя!Новая предстанет Троя!Силы царские утроя,В битву ринется Зураб!
Сорвав с воротника крупную жемчужину, Теймураз прикрепил ее к эфесу меча Зураба. Единение царя с князьями достигло своего апогея, гремели дапи, звенели пандури. Зураб сиял. В гуле восторженных голосов ему слышался звон льдинок, будто духи Арагви уже сооружали провидцу, владетелю черной медвежьей лапы, сжимающей золотой меч, горский трон.
И не заметили, как сгинул день. Блики заката багровели, предвещая ненастье. Глухо журчала вода, вращая колесо водяной мельницы, и терялась в сумрачной лощине. Едва виднелась каменистая тропа, взлетая к оружейной башне, где пылал костер, освещая людей, выносящих из башни охапки клинков. У начала тропы белел высокий кол, а на нем торчал череп.
Деревня Чала жалась к каменистым отрогам, от мицури — землянок тянулся едкий дым очагов. Лай собак то обрывался, то вновь несся со всех сторон. В полумгле звякали цепи, слышались отрывистые голоса.
Около водяной мельницы столпились крестьяне. Эти сумерки, вечер, ночь принадлежали еще им, а завтра они уже будут безмолвны, как это облако.
Завтра! Оно было неотвратимо. С первым светом мсахури раздадут им оружие, ударят дапи, и перед строем дружинников Чала кичливо проедет молодой князь Джавахишвили. Он поведет их на Базалетское озеро, куда уже выступил старый князь с передовой дружиной, составленной из месепе и глехи, обученных на Дигомском поле. Наверно, они уже в Душети.
А завтра тут взметнется княжеское знамя: над белыми горами серебряный меч. Легкий шелк, легче тумана, а давит, как рухнувшая скала — молодой лес. На заре пророкочет княжеская труба, призывая на бой. Против кого? Страшно подумать… против Моурави!
Будь проклята эта ночь! Остановись, мельничное колесо! Может, и время остановится с тобой! Пусть продлится ночной мрак! Не надо солнца! Между двух белых гор оно на княжеском знамени! И лучи его острее копий! Раскаленных копий! О-о-о, на кого нацелены они? Страшно подумать… на Моурави!
Душная ночь в Чала. Близится кровавый день Базалети.
— О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
Мнутся крестьяне, не зная, на что решиться. Рослый парень в гневе срывает с головы папаху, швыряет наземь:
— Прямо скажу, идти с князем против Моурави — измена Картли!
— Э-э, Закро, когда поумнел? — буркнул сын мельника, опасливо озираясь на башню.
— На Дигоми поумнел. Когда прыгнул через ров, подумал: «Клятву верности Моурави даю».
— А когда клятву давал, о жене, матери, отце думал?
— Отец согласен…
— Что согласен? Под ярмом ходить?
Плотно обступают крестьяне негодующего Закро.
— Или красавицу дочь на позор отдать?
— Может, жену свою ты сборщику подаришь? Давно проклятый на Тинико так смотрит, как ястреб на голубя!
— Напрасно пугаете! — твердо сказал Буадзе. — Я тоже дигомец, тоже с Закро к Моурави пойду.
Зашумели, обрадовались, точно ждали решения деревенского силача.
— И я к Моурави!
— И я!
— И я!
— О-о-о, сколько ишаков в нашей деревне! — замахал башлыком пожилой глехи. — Вы только одни хотите к Моурази? А мы не согласны?
— Тише говори! Тише!
— Забыли, что в церкви в воскресенье глехи князя Фирана сказал?
— Может, нарочно устрашал!..
— Нарочно? Слышите, люди? Нарочно! Недалеко — поскачи, увидишь, как жена и мать приверженца Моурави, подобно буйволам, ярмо тащат.
— А в деревне Дзегви не брошен в яму парень, пытавшийся бежать к Моурави?
О жестокости владетелей столько слыхано — в церквах, на базарах, в придорожных духанах, в кузницах, на мельнице, на плотах.
— О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
И все больше охватывают крестьян сомнения и страх.
— Люди, а кто не знает о трех парнях из деревни князя Эмирэджиби?
— Нино, для настойчивых еще раз скажи. Пусть помнят: деготь и мед разные свойства имеют.
— Тише говори! Тише!
— Вот, народ, многих заподозрили в желании уйти к Моурави! Цепи надели на ноги.
— Цепи ничего — раз надели, то и сняли бы. Другое горе: скот приказал князь отнять! А в опустевший буйволятник кого загнали? Отца! Мать! Сестер!
— О-о-о, горе!
— Доли тоже лишили.
— Правильно поступили: если очаг потух, на что зерно?
— А если зерна нет, на что детям возле буйволятника плакать?
— Проклятые князья! Вот Моурави победит, всех разбойников в буйволятник загонит!
— Кто против?
— Буйволы против!
— Тише говори! Тише!
— Замолчи, Гогла! Да ниспошлет святая иверская божия матерь победу нашему Моурави!
— Такое все хотят! Только пока победит, наши семьи в ямах и под ярмом могут погибнуть.
— Что делать? Как поступить? Разве мы свою волю имеем?
— Значит, драться с Моурави решили?
— Кто решил?! Э-хе, Закро, за умного тебя народ держит, а сам не знаешь, что говоришь! Будем притворяться, что деремся.
— Хо-хо-хо, а мсахури не заметит? Или сам князь глупее тебя? Посмотри на кол — вон белеет череп! Вспомни, за что князь обезглавил Саба!
— А еще такое в деревне князя Качибадзе было, старый Евстафий на базаре рассказывал. Десять дигомцев хотели к Моурави бежать. Поймали их. Тогда князь велел всех в яму бросить — грозит: год оттуда не выйдут.
— Уж вышли!
— Кто это сказал? Кто?
Крестьяне порывисто обернулись. Из полумглы выступил стройный хизани, насмешливо глядя на спорящих.
— Клянусь, не вышли! В таком деле князья крепко слово держат.
— А я клянусь — вышли! — упорствовал хизани. — Вышли, раз князь продал их туркам.
— Тур-ка-ам? Чтоб им, скажем, ахалцихская луна на голову села!
— Почему Сафар-пашу беспокоишь? Братьев наших в Константинополь угнали.
— Что-о-о-о?!.
Закро вздрогнул: что может быть страшнее! Крестьяне заметались — и страх неудобно показать, и дрожь унять не в силах. Многие незаметно скрылись. Другие опасливо поглядывали в сторону деревни. Наверху еще ярче пылал костер. Спускались мсахури, несшие оружие. И холодом тянуло из сумрачной лощины, где глухо урчала вода.
И внезапно хлынуло: кто говорил, что пора спать? Последняя ночь у родного очага, вот уже вторые петухи кричат. Кто напоминал о тяжелом завтрашнем дне? Еще солому не провеяли. И один почти радостно закричал:
— Э-э, люди, спать рано! Наверно, добрые жены с горячим лобио ждут нас!
— Моя мать обещала чуреки испечь.
— А моя — хачапури. И вино тоже обещала.
— Моя жена слово взяла, что скоро домой приду.
— Эх, народ, хорошо, когда семья в дарбази спокойно живет! Пусть бедная, но целая, и дети не плачут у закрытого буйволятника.
— Все вы, люди, правду говорите, но Моурави учил на Дигоми: «Не бойся смерти — бойся позора!» И я, обязанный перед родиной, все равно к Моурави уйду.
— Молчи, Закро! Не спускайся в яму на гнилой веревке. Смотри, кажется, гзири воздух обнюхивает.
— Помни, и тебя наш щедрый князь может туркам продать!
Закро хмуро оглядел односельчан и молча скрылся где-то за желтеющими деревьями. И тотчас издали послышался молодом женский голос:
— Закро, а, Закро! Почему ждать заставляешь? Или не тебя завтра провожать должна? Или ты не дружинник молодого князя?
Где-то надсадно три раза прохрипел петух. Из-за склона темной горы выглянула луна, и в ее мертвенное свете зловеще блеснул белый череп.
Царь в Душети! Свершилось! Обвал разрушил замок надежды! Но согнется ли воля от ударов превратной судьбы? Да сгинет сомнение! Надо разобщить коршунов и шакалов! Поразить в самое сердце арагвинца! Повернуть круто на север, вторгнуться в ущелье Белой Арагви и взять приступом Ананурский замок! Князья не ринутся помогать Зурабу в защите его фамильного замка, и… Зураб станет лицом к лицу с Моурави.
Каким-то путем в Ананури проникла весть о намерении Моурави овладеть замком Эристави. Страх обуял ананурцев. В смятении они ожидали неотвратимых бедствий, обвалов камней, что запрудят Арагви, а вышедшая из берегов река затопит замок до верхушки креста храма. Предсказательницы рвали свои седые космы и на разные лады вещали о том, что зеленая змея вырвалась из когтей черного медведя и ужалила его в дымящееся сердце.
Княгиня Нато надменно вскинула голову, отчего под двойным подбородком качнулись в кровавых отсветах рубины подвесок:
— Моурави не нападет на Ананури!
И к Саакадзе поскакал старый монах.
