Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Нет, радость моя, — развел руками он. «Но я куплю, мне завтра заплатят».
— Ты иди, папа, — сказала маленькая Констанца, выпив молока. «Дай мне книжку, иди, работай. Я картинки посмотрю».
Он протянул дочери самодельную книгу — с картами земли и звездного неба, с рисунками зверей, и, усадив ее рядом, ласково проговорил: «Ну, уж нет, я тебе почитаю».
— Я уже научилась, — гордо сказала дочка, и, указав на медведя, по складам прочла: «Ор-со.
Ор-со пик-ко-ло. Маленький медведь, вот».
Она подняла рыженькую голову, и улыбнулась: «Правильно, папа?».
— Правильно, счастье мое, — ответил Джордано. Констанца залезла к нему на колени, и сказала: «Так теплее. Я буду читать, ладно?».
Джордано слушал ее тихий голос и, прижимая дочь к себе, укрывая ее плащом, смотрел в маленькое окошко, за которым уже стояла густая мгла осенней ночи.
— Вот оно, значит, как, — Джон налил сыну немного подогретого вина и сказал: «А ну выпей, холод на улице какой».
Подросток улыбнулся: «Сам ведь говорил, до семнадцати лет нельзя».
— Под моим присмотром — можно, — отец отобрал бокал. «Все, хватит. И что у него там, так все плохо?».
— Подвал, — пожал плечами Джон-младший. «Крысы вокруг так и бегают, нечистоты на дворе кучей — ну, Каннареджо, сам понимаешь».
— Бедное дитя, — вздохнул Джон. «Они там одни, больше никого?».
— Нет, — подросток заинтересованно взглянул на отца. «А кто это, ну человек этот?»
— Помнишь, я тебе рассказывал о Джордано Бруно? — отец поднялся и посмотрел в окно, за которым лежало бескрайнее, влажное пространство тумана.
— Не может быть, — пробормотал сын. «Но ведь он великий ученый — почему он так живет?»
— Большинство великих ученых именно так и живут, — не оборачиваясь, ответил отец. «Ну, если их на костре не сжигают, как Мигеля Сервета, например. Да и потом, — Джон усмехнулся, — ты же сам знаешь, люди, большей частью, не могут разглядеть за нищетой — разум. А Бруно, — отец помолчал, — когда приедем в Лондон, я тебе дам почитать его книги.
Если его и поймут, то не при нашей жизни.
— А ты понимаешь? — внезапно спросил сын.
— Тоже не всегда, и не все, — разведчик вздохнул и сказал: «Хорошо, я к священнику, а потом — встречаться с дожем, будь он неладен. Почитай маме, ты же знаешь, ей тоже нравятся стихи сэра Филипа».
Перед уходом он поцеловал жену в высокий, покрытый шрамами лоб, и, взяв ее за холодную руку, замер — сердце билось медленно, едва слышно.
Мальчик зашел с томиком стихов в руках, и Вероника, чуть дрогнув ресницами, с трудом проговорила: «Садись поближе, сыночек, зябко же, как бы ты не замерз».
На улице Джон стер с лица слезы и, перекрестившись, потянул на себя высокую, массивную церковную дверь.
— Выпейте, ваша светлость — дож Паскуале Чиконья потянулся и налил собеседнику бесцветной жидкости. «В такую погоду вино, даже теплое, не помогает, а наши друзья иезуиты отлично наловчились гнать этот напиток».
Джон почувствовал на языке вкус винограда, — с легким оттенком дуба, и, выпив, искренне сказал: «Прекрасно».
Серые воды лагуны топорщились под сильным западным ветром.
— Ужасно сырая зима, — дож запахнул меховую мантию, и внимательно, из-под нависших, седых бровей, посмотрел на герцога: «Говорят, папа Иннокентий слег с простудой»
— Его только месяц назад избрали, — Джон повертел в руках бокал. «Интересно».
— Очень, — Чиконья откинулся на высокую, резную спинку кресла. «Письма, что вы передали, ваша светлость — я внимательно прочитал. Я, в общем, согласен с ее величеством — лучше Генриха Наваррского для Франции не найти. Я очень рад, — дож прервался и повертел сухими, искривленными пальцами, — что ее величество тоже это понимает. Учитывая, как бы это сказать..
— Перемены в убеждениях будущего короля, — чуть заметно улыбнулся Джон. «Нас это мало тревожит, ваша светлость».
— Да-да, — Чиконья выпил и, пожевав губами, продолжил: «Как вы понимаете, мне сложно будет оказать королю открытую поддержку — мне в лопатки дышит Рим, а новый папа питает, привязанность к интересам испанского престола.
— Однако он болеет, — напомнил Джон.
Чиконья только усмехнулся — мимолетно. «Рад, что мы с вами, ваша светлость, говорим на одном языке». Дож помолчал и пробормотал, глядя вдаль, на бушующий простор Адриатики:
«Чуют мои кости, без высокой воды в этом году не обойдется. Расходы, опять расходы…»
— Мы понимаем, — мягко сказал Джон, — республика, хоть и богата, но много тратит. Вы же знаете, ваша светлость, мы всегда готовы оказать посильную помощь нашим союзникам.
Пусть даже и тем, кто, по каким-то причинам, не может открыто заявлять о своей дружбе».
— Гм, — дож налил им еще. «Давайте выпьем, ваша светлость».
— Я должен сказать, — заметил Джон, — что новый мост Риальто — просто прекрасен. Тот, кому пришла в голову мысль заменить дерево — камнем, — поистине гений.
Старик чуть покраснел. «Дерево сыреет, — брезгливо сказал он. «Опять же плесень, грибок. У нас много гостей, хочется, чтобы город представал перед ними с лучшей стороны».
— Я слышал, синьор Микеланджело подавал свой проект, — Джон посмотрел на Чиконью.
— Синьор Микеланджело неоправданно дорого стоит, — дож вздохнул. «Я не его Святейшество, чтобы тратить деньги без счета. Я взял нашего местного архитектора, синьора да Понти, он перестраивал этот дворец, — дож обвел рукой комнату, — после пожара.
По-моему, неплохой получился мост.
— Шедевр, — коротко отозвался Джон и увидел, как хмурое, старческое лицо дожа смягчилось.
— Смотрите-ка, этот мальчишка, Мориц Оранский, бьет испанцев направо и налево, — Чиконья протянул ноги к огню. «Двадцать четыре года, а его уже называют великим полководцем, Вот, — дож наставительно поднял палец, — вот пример с умом потраченных денег. Вы же его обеспечиваете, не так ли?
— Ну, — протянул Джон, — мы не можем запретить нашим дворянам сражаться на континенте, как вы сами понимаете. Или помогать, — личными деньгами, разумеется, — повстанцам в Нижних Землях. А Мориц, — Джон помолчал, и вдруг вспомнил высокого, рыжеволосого парня, — Мориц — сын своего отца.
— Д а, штатгальтер был умным человеком, — вздохнул дож. «Правильно он сделал, что при жизни старался сохранить мир с испанцами. Были и тогда, конечно, горячие головы — тот же самый де ла Марк, где бы он сейчас не обретался. Но, если бы тогда Вильгельм Оранский начал открыто воевать с испанцами, его бы разбили. А сейчас — сами видите, — дож усмехнулся, — рано или поздно король Филипп прекратит цепляться за эти Нижние Земли.
Уже провожая его к двери, дож сказал: «Вы непременно должны со мной отобедать, по-стариковски, без церемоний. Я велю потушить телячью печенку, а каракатицы сейчас такие, что вы пальчики оближете. И я вам тогда заодно передам письма для ее Величества».
Дождавшись, пока Джон уйдет, Чиконья позвонил и сказал начальнику своей охраны, застывшему в дверях: «Вы там присмотрите за его светлостью герцогом Экзетером. По-дружески, разумеется. Я знаю, у него жена умирает, он из дома и не выходит сейчас почти.
Так, просто поглядывайте иногда в его сторону — ну, мало ли что».
Чиконья опустил тяжелые бархатные занавеси, и, бросив последний взгляд на темную воду лагуны, поежился — ветер, сырой, резкий, холодный ветер проникал даже сюда, в жарко натопленные покои главы Венецианской республики.
Вероника лежала, закрыв глаза, обнимая плечи прикорнувшего рядом сына. «Спит, — сказала она одними губами. «Потом…, вернись ко мне».
— Пойдем, — Джон осторожно потянул сына с кровати. «Ложись, — велел разведчик, когда они оказались в детской.
Маленький Джон привалился к стене и тихо, кусая губы, заплакал. «Она хотела…,- мальчик помолчал. «В общем, она попросила меня этого не делать. Прости, папа».
— Ничего, — Джон погладил его по голове. «Ничего, сынок. Ложись, ты устал. Я сам».
Он вернулся в опочивальню, и нежно, аккуратно вымыв Веронику, поменял повязки и ловко перестелил постель. «Дать опиума? — шепнул он. Жена покачала головой и попросила:
«Пусть уже…, священник. Время. Платье только…, то».
Он открыл сундук и на мгновение замер, держа в руках платье болотно-зеленого шелка.
Запахло лавандой.
«Девятнадцать лет прошло, — подумал Джон. «Да, тогда ведь тоже была осень. Октябрь. У нее волосы, как сухая листва — играли, искрились на солнце. Я вернулся, а она стояла на балконе и плакала. А потом вздохнула и сказала: «Не надо, синьор, делать этого из жалости». Двадцать шесть ей было, а мне — год до пятидесяти. Господи, а потом, на вот этой же кровати…, - он на мгновение прижал к губам нежный шелк, и стал одевать жену.
«Как похудела, — подумал Джон, зашнуровывая корсет. «А тогда ведь она даже платья не успела снять. И мы лежали потом на ковре, у камина, пили вино прямо из бутылки и смеялись».
