Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Федор рассмеялся и привлек ее к себе. «А что у тебя должно получиться, Лизавета, а?». Он поцеловал нежную, белую шею, и шепнул в маленькое ухо: «Ты мне расскажи, а то я не знаю».
— Как не знаешь? — Лиза ахнула, повернулась, и Федор с наслаждением сказал, любуясь ей:
«Вот те крест, Лизавета, не знаю. Придется тебе меня учить».
У нее открылся рот, и муж ворчливо рассмеялся: «А ну иди сюда».
В соседней горнице было совсем, сумеречно. Широкая лавка чуть заскрипела под его тяжестью, и Федор сказал, гладя Лизу по голове: «Ну, посмотрим, получится у тебя, али нет».
Он вдруг сцепил, зубы и коротко попросил: «Еще!»
— Будет, — Лиза подняла голову и в синих глазах заметались искорки смеха. «А ты, Федя, что — так и собираешься отдыхать?».
— Я устал, — томно сказал муж, и тут же, — не успела она опомниться, — развернул девушку удобнее. «Вот так, — проговорил он, чувствуя, какая она вся под его губами, — жаркая и покорная, — вот так, Лизавета!».
— Ты такой большой, Федя, — вдруг, изумленно, проговорила жена.
— Ну, — он на мгновение оторвался от ее тела, — пора бы, и привыкнуть, Лиза, сколько лет меня знаешь-то.
— Я не про это, — она рассмеялась и вернулась к своему занятию.
— К сему тоже привыкнешь, иного мне Господь Бог не дал, — ответил ласково муж и, погладив ее по белому, нежному бедру, сказал: «А ну, иди-ка сюда!».
Оказавшись на столе, Лиза спросила: «А почему так?»
— Потому, — под его руками была ее грудь, — небольшая, мягкая, не видная из-под его ладоней.
— Потому, — повторил муж, медленно, очень медленно лаская ее, — что стол крепче, не сломается.
Лиза раскинула руки и вцепилась ногтями в гладкое, оструганное дерево. «Да, — сказала она, мотая головой, закусив губы, — да, Федя! Господи, хорошо-то как!».
— Ты скажи, если больно, — он наклонился, целуя ее, прижимая спиной к столу. «Не молчи».
— Нет, хорошо, очень хорошо, — Лиза тяжело, прерывисто дышала. «Еще хочу!»
Он услышал нежный, короткий стон, а потом все было — горячо, как в огне, и просто — так просто, что он еще успел подумать: «Господи, как будто под меня ты ее сотворил». Она вдруг приподнялась, обняв его, оказавшись почти на краю стола, и сказала: «Еще!».
— Слезай, — велел муж, и, уложив ее на лавку, добавил: «Ну, все, Лизавета, теперь уж сие — на всю ночь».
— И хорошо, — она была такая маленькая, что Федор, накрыв ее своим телом, рассмеялся:
«Сейчас так, а потом я тебя наверх усажу, тебе понравится».
— С тобой мне все нравится, — еще успела прошептать Лиза.
Он спал, обнимая жену, укрыв ее всю своими руками, и снилась ему — она. Она стояла там, на Чертольской улице, белая, вся белая и было у нее наверху — семь шатров, на которых развевались флаги.
— Какой я дурак, — сонно пробормотал Федор. «Я же рисовал ее там, на стене, в Мон-Сен-Мартене, у адмирала. Какой я дурак!»
— Что? — Лиза зевнула и приоткрыла один синий глаз.
Он оделся, зажег свечу и нашел в кипе бумаги у стены чистый лист. «Вот так, — сказал Федор, потянувшись за угольком, — я на тебя смотреть буду, Лизавета. Вот она, я ее искал так долго, а вот она где — у тебя в глазах».
Он быстро чертил, и видел во взгляде жены ее — высокую, стройную, уходящую вверх, в бесконечное московское небо.
За окном уже чуть посветлело, когда Федя, свернув чертеж, ласково сказал: «Я до Бережков и обратно, быстро обернусь, а ты спи. Спи, счастье мое».
— Как ты придешь, я уж соберусь, — Лиза поцеловала его, — долго, и перекрестила.
Федор и не помнил, как он оказался в избе на склоне Москвы-реки. «Федор Савельевич, — шепнул он спящему на нарах зодчему, — Федор Савельевич, я все понял, вот она!
— Ты ж повенчался вчера, тезка, — усмехнулся Конь, поднимаясь. «Что, с ложа брачного — прямо ко мне?»
Федя невольно покраснел.
— Ну, показывай, — Федор Савельевич плеснул в лицо ледяной водой и вышел в сени. «И рассказывай тако же, я тебя знаю — у тебя и в голове, должно быть, что-нибудь еще есть».
— Да, — наконец, протянул зодчий, рассматривая чертеж. «Одарил же тебя господь, тезка — сверх меры. Возведем мы башню твою, а ты, — Федор Савельевич помедлил, и положил руку на плечо юноше, — ты знай, — я горжусь, что у меня такой ученик был. Езжай, строй, украшай землю, а как настанет время — так и сюда вернешься, и творением своим любоваться будешь».
— Спасибо, — Федя вздохнул. «Жалко расставаться-то, Федор Савельевич».
— Ну, может, свидимся еще. Давай, забирай Лизавету, да и уходите, — зодчий чуть подтолкнул его.
Проводив юношу, он вышел на крутой берег, и сел на уже летнюю, сочную траву. Река текла вдаль, — серая, сонная, предрассветная, и Федор Савельевич вдруг вспомнил, — все телом, — Марфу, что нежилась в его объятьях там, ниже по течению, на стене Белого Города.
Он вздохнул и достал из кармана грамотцу.
Прочитав, Федор Савельевич посмотрел на чертеж башни, и прошептал: «Знай, Федя, что любила я тебя более жизни своей, и до конца оной помнить тебя буду».
Он поднялся, и, спрятав ее письмо, пошел к Белому Городу.
Лиза проснулась, почувствовал прохладные, ласковые руки на своем теле. «Я быстро, — шепнул Федя, — потому что уже соскучился». Она подставила ему губы и растворилась в нем вся — мягкая, теплая, вся его — до последнего, даже самого малого вздоха.
— Как же я счастлив с тобой, Лизавета, как счастлив, — пробормотал он, целуя ее нежные плечи. «Пожалуйста, будь со мной — всегда».
— Буду, — ответила она тихо. «Буду, Федя, любимый мой».
Когда на Китайгородской стене защебетали птицы, они вышли из избы, и, Федор, вскинув на плечо мешок, сказал: «Ну вот, а теперь — на запад».
Пролог
Венеция, ноябрь 1591 года
— Повернитесь на бок, синьора, если вам нетрудно, — мягко сказал врач. Желтый плащ — знак жителя гетто, — лежал, небрежно брошенный на резной, украшенный накладками из слоновой кости сундук.
— Я помогу, — сказал Джон и нежно перевернул жену. Та поморщилась, и он увидел, как побледнели ее губы.
Врач вымыл руки в серебряном тазу и ощупал позвоночник. «Вот здесь, да? — спросил он, нажимая на крестец. Вероника кивнула и по ее щеке покатилась слеза.
— Тихо, — шепнул муж, потянувшись за кружевным платком. «Просто руку мне сожми».
— Отдыхайте, — врач разогнулся. «Принимайте опиум и отдыхайте».
— Болит, — тихо сказала Вероника. «Когда уже…, - она не закончила и уткнулась лицом в подушку.
Мужчины вышли в соседнюю комнату и Джон сказал: «Вина вам нельзя, так давайте, я вам нашего налью, из ячменя, это у нас на севере делают. Холодно же на улице».
Врач погрел в ладонях кубок с янтарной жидкостью и вздохнул: «Поздно вы ее привезли, синьор. Операция прошла удачно, помните, я вам рассказывал — так лечили еще византийскую императрицу Феодору, швы заживают хорошо. Но сами видите — у нее начали отниматься ноги».
— Там тоже…, - Джон выпил и, не закончив, посмотрел в окно.
— Да, — врач надел плащ. «Мы ведь ничего не знаем об этой болезни, ну, или очень мало.
Скорее всего, опухоль, которую мы удалили вместе с грудью, успела распространиться дальше, по всему ее телу».
Джон помолчал и спросил, уже провожая врача: «Сколько ей осталось?».
Тот чуть коснулся руки мужчины. «Дня два-три, наверное. Сейчас надо просто сделать так, чтобы она не страдала, вот и все».
— Не будет, — Джон закрыл большую, тяжелую дверь и мгновение постоял просто так, привалившись к ней лбом, поеживаясь от осеннего холодка, что заползал в комнаты с лестницы.
По дороге к жене он заглянул в старую детскую маленького Джона. Сын спал, завернувшись в одеяло, придерживая рукой томик «Астрофила и Стеллы» Филипа Сидни. «Опубликовано посмертно», — прочел Джон на титульном листе, и, усмехнувшись, вспомнил, как давно еще в Лондоне, Сидни читал ему сонет, посвященный Марте.
Он полистал книгу и хмыкнул: «Смотри-ка, вот он, тут».
В спальне было тихо. Вероника лежала на боку, открыв глаза. Он устроился рядом и жена попросила: «Обними». Джон осторожно, очень осторожно положил руку на ее плечи, и Вероника шепнула, попытавшись улыбнуться: «Почитай, пожалуйста».
Джон потянулся за письмом.
«У нас все хорошо, — начал он, и посмотрев на жену, увидел, что она все-таки улыбается.
«Двойняшки учатся, Питер тоже, Виллем хочет дождаться февраля, когда родится дитя, и уж потом — уйти в море. Милая, милая моя Вероника, я очень по тебе скучаю, а ты, пожалуйста, знай, что, кроме тебя и покойной Изабеллы, не было у меня подруг лучше и вернее».
Джон отложил письмо, и Вероника сказала, так и, продолжая улыбаться: «Я так за нее счастлива, так счастлива!».
Он дал жене опиума, и, когда она заснула, долго лежал, глядя на увешанную старыми, выцветшими, драгоценными шпалерами стену.
— Папа, — Джон просунул голову в дверь, — завтрак готов. Как мама? — юноша подошел к кровати, и нежно взяв ее за руку, сказал: «Мамочка, я тут. Принести тебе, что-нибудь поесть, немножко?».
