Элиф Шафак - Ученик архитектора
– Вряд ли тебе понравится долго находиться в нашей шкуре, брат, – заметил он. – Поверь мне, жизнь цыгана – это далеко не райские кущи.
Лучше нарядить Джахана купцом, решили они. Если он будет производить впечатление человека важного и состоятельного, то попадет на корабль без труда. Но тут есть и оборотная сторона: как только судно выйдет в открытое море, моряки могут попытаться ограбить его, а то и убить. Так что изображать из себя богача опасно – достаточно выглядеть просто уважаемым человеком. В конце концов друзья пришли к выводу, что Джахану надо прикинуться итальянским художником – этаким мечтателем и искателем приключений, который некогда отправился на Восток в надежде, что здесь он сумеет выгодно продать свой талант. Ныне, постарев и став мудрее, художник решил вернуться в родные края. Если кто-нибудь поинтересуется, где же его картины, можно ответить, что он отправил их в Италию раньше, другим кораблем. Через десять дней Джахан прибудет во Флоренцию, – разумеется, если все сложится благополучно.
Поиск подходящего костюма не составил для Балабана трудности. Значительно сложнее оказалось раздобыть вещи, подходившие Джахану по размеру. Когда Джахан примерил одежду, принесенную Балабаном: льняную рубашку, камзол, кожаную куртку и штаны до колен – выяснилось, что все вещи изрядно ему велики.
Балабан расхохотался, увидав приятеля в новом обличье:
– Синьор Джаханиони, да вы здорово усохли от стамбульской жары!
Веселье его было таким заразительным, что Джахан рассмеялся тоже. Они покатывались со смеху, как мальчишки, которыми оба, несмотря на седые бороды, оставались в глубине души. Выяснилось, что цыгане средь бела дня раздели посланника венецианского дожа, который отличался куда более плотным сложением, чем Джахан. Все вещи, впрочем, были превосходного качества. Жена Балабана хорошенько поработала иглой, и наряд стал сидеть на Джахане как влитой. Старая цыганка предложила также выкрасить волосы и бороду беглеца хной. После того как она это проделала, ученик зодчего с трудом узнал себя в зеркале. Наряд его завершила бархатная шляпа, черная, с пурпурной лентой. Лишь шрам на щеке напоминал о прежнем Джахане и о той страшной ночи, о которой сам он предпочел бы забыть.
* * *В день отъезда Балабан и его люди отправились провожать Джахана на повозке, запряженной осликом. В честь путешественника гриву осла украсили цветами и лентами. В повозку набилось столько людей, что бедное животное с трудом передвигало ноги. Провожающим оставалось лишь проклинать закон, запрещающий цыганам использовать лошадей, и вести бесконечные споры о том, кому следует вылезти из повозки, а кому – остаться. Отказаться от чести проводить Джахана не желал никто. В конце концов вместо одной повозки в сторону порта двинулись целых три. Прохожие на улицах провожали необычный кортеж взглядами, исполненными удивления, презрения и страха, словно цыгане, в отличие от них самих, не были потомками Адама и Евы.
Дядя Балабана затянул песню. Ветер далеко разносил его голос, низкий и хрипловатый, но не лишенный приятности. Молодой цыган вытащил из сумки тростниковую флейту и принялся подыгрывать певцу.
Когда Джахан спросил, о чем поется в этой песне, Балабан ответил едва слышным шепотом:
– О человеке, который пришел на свадьбу. Все веселятся, танцуют, пьют вино. Он тоже танцует. И при этом плачет.
– Почему?
– Неужели не догадываешься, дурачина? Потому что он любит невесту. И она тоже любит его. Бедняжку выдали за другого против ее воли.
Джахан почувствовал, как сердце его сжалось. Песня стихла – сначала умолк голос, потом музыка. Но грустное настроение, навеянное песней, овладело всеми. Болтовня и смех стихли. Путь они продолжали в полном молчании. Неподалеку от порта, у зеленого холма, повозки остановились.
– Лучше простимся здесь, – сказал Балабан.
Один за другим цыгане соскочили на землю. Джахан скинул плащ, под которым скрывался наряд итальянца. Он поочередно обнялся со всеми, расцеловал детей в щеки, поцеловал руки старикам. Балабан стоял в сторонке, пожевывая травинку. Попрощавшись с остальными цыганами, Джахан подошел к их предводителю. Он заметил, что Балабан держит в руках что-то круглое и синее, как яйцо малиновки.
– Что это?
– Амулет. Его сделала для тебя даки дей. Он защитит тебя от дурного глаза. Когда будешь в море, носи его вот так. Доберешься до берега – переверни.
Джахан прикусил губу и судорожно сглотнул подступивший к горлу ком.
– Я так благодарен тебе за все, Балабан.
– Слушай, насчет той шлюхи… которую ты якобы убил. Мои люди хорошенько все разузнали. Так вот, в этом хаммаме для тех, кто пребывает в печали, по-прежнему живет восемь женщин.
– Правда?
– Правда. Ни одной не убавилось и не прибавилось.
– И… что же это означает?
– Да то, что никого они не хоронили. Все это какая-то хитрость, ловушка. Думаю, брат, тебе не стоит терзаться до самой смерти, считая себя убийцей. Похоже, ты никого не лишил жизни, даже случайно. Эти люди тебя обманули.
– Но эта карлица… – пробормотал Джахан. – Она была со мной так добра. Мне показалось, что она мне сочувствует.
Старый цыган испустил тяжкий вздох:
– Хоть мне и жаль с тобой расставаться, а все же ты правильно сделал, что решил уехать. Ты слишком доверчив и простодушен, чтобы жить в Стамбуле, брат. – Балабан неловко привлек Джахана к себе. Они обнялись крепко, как настоящие братья. – Кого же я теперь буду вытаскивать из всяческих переделок? – спросил Балабан, шутливо толкнув Джахана в бок.
– Сына Чоты. Береги его, прошу тебя.
– О нем можешь не беспокоиться. Мы непременно расскажем ему, какой у него был замечательный отец.
Пока Джахан тщетно подыскивал подходящие слова, Балабан вскочил в повозку. Цыгане последовали примеру своего вожака. Каждый на прощание похлопал Джахана по плечу. Когда провожающие уселись, Балабан хлестнул ослика, и повозка двинулась с места. Все махали Джахану на прощание – кроме Балабана. Джахану отчаянно хотелось в последний раз встретиться взглядом со своим давним другом. Однако старый цыган упорно смотрел вперед. Его длинные седые волосы развевались на ветру. Но вот повозка сделала поворот, и Балабан наконец оглянулся. Расстояние, разделявшее их, было слишком велико, но все же Джахан разглядел, что на губах предводителя цыган играет улыбка. Джахан вскинул руку в прощальном жесте. Балабан сделал то же самое. Через несколько мгновений повозка скрылась из виду.
Печаль, острая, как отточенное лезвие, пронзила сердце Джахана. Он опустился на пень и погрузился в размышления. Джахан не знал, какую участь уготовило ему Провидение. Он вновь шел навстречу судьбе с безрассудством человека, которому нечего терять. Так или иначе, мосты были сожжены. Подобно солнцу, ежедневно совершающему путь с востока на запад, Джахан был обречен следовать своей дорогой.
В гавани, как обычно, царила суматоха. Путешественники, моряки и рабы сновали туда-сюда, тесня и толкая друг друга. Едва ступив на причал, Джахан затерялся в толпе. Стамбульский порт по праву считался одним из лучших в мире. Корабли могли заходить туда, не дожидаясь попутного ветра и не используя весел. Капитаны знали: достаточно довериться течению, и оно само внесет судно в гавань. В отличие от города, раскинувшегося на его берегах, пролив Босфор обладал спокойным и предсказуемым нравом. На него можно было положиться. У причалов стояло множество кораблей. Но лишь немногие были готовы к отплытию, и среди них – изящная трехмачтовая каррака, державшая курс в Венецию. Джахан поспешно направился к паруснику.
Памятуя, что теперь он итальянский художник, Джахан с подчеркнутым любопытством озирался по сторонам и приподнимал шляпу перед каждой женщиной, будь то монахиня или знатная дама. Джахан подошел к толпе пассажиров, ожидавших посадки. В основном то были пилигримы, монахи-иезуиты в сутанах и плащах с капюшонами и чиновники с въевшимися в пальцы рук чернильными пятнами. За самодельным столом сидел писец. Люди, толпившиеся вокруг, наблюдали за движением его пера. Джахан завязал разговор с торговцем, у которого купил стакан медового шербета. Внимание его привлек какой-то человек, пытавшийся завести по трапу лошадь, породистого вороного жеребца, глаза которого были закрыты шорами. С сочувствием глядя на прекрасное животное, Джахан думал о том, выдержит ли оно долгое морское путешествие.
Наблюдая за лошадью, Джахан заметил краем глаза двух глухонемых слуг Давуда. Они двигались в его сторону, проталкиваясь через толпу. У Джахана перехватило дыхание, глоток шербета застрял у него в горле. К счастью, глухонемые прошли мимо, даже не взглянув на мнимого итальянца.
Мгновение спустя воздух разрезал пронзительный вопль:
– А ну прекрати, ублюдок!
Оказывается, красавец-жеребец встал на дыбы и столкнул конюха в воду. Порт содрогнулся от хохота, которому вторило испуганное ржание лошади. Соскочив с трапа, жеребец, все еще в шорах, поскакал прочь от корабля. Толпа была так густа, что он не мог мчаться во весь опор, как ему хотелось бы. Но останавливаться конь не желал – врезаясь в толпу, он сметал все на своем пути.
