Леонтий Раковский - Кутузов
О Барклае и его отступлениях уже как-то забыли. Барклай верхом на коне стоял у Яузской заставы, сам командуя отходившими полками 1-й армии, наводил порядок.
Он говорил, как умел, по-русски:
— Бистрей, бистрей!
И никто уже не ругал его: москвичи не знали в лицо Барклая. А что коверкает русский язык — так мало ли у нас в армии немцев?! А войска, после того как увидали Барклая в Бородинском бою, когда он бросался в самые жаркие места боя и под ним убило пять лошадей (слухи о его геройстве уже шли разные: говорили, что не пять лошадей, а семь, что Барклай сам отбился от четырех французских драгун), — увидели его бесстрашие и самопожертвование и забыли старые подозрения.
Михаила Илларионовича не очень беспокоило то, что москвичи поругивают его: милые бранятся — только тешатся.
Главнокомандующий тревожился за авангард Милорадовича: город большой, французы могли входить с разных застав, и не захватили бы они обозы и артиллерию арьергарда, который двигался от Дорогомиловской заставы.
Слать гонца к Милорадовичу Кутузов не мог: из Москвы через все заставы, как весенний поток, хлынул народ, и попасть в Москву было трудно.
Наконец показался адъютант Милорадовича, гусарский ротмистр.
— Ну что, голубчик? — поднял голову Кутузов.
— Арьергард будет драться, ваше сиятельство!
— Так, так! — одобрительно кивал головой главнокомандующий, хотя думал обратное: некстати вступать в бой, еще не вышли все обозы и войска.
Но не успел гусарский ротмистр замешаться в людскую лавину, катившуюся из Москвы, как к главнокомандующему подскакал второй адъютант Милорадовича, черниговский драгун, с более приятной вестью: Милорадович послал к Мюрату парламентера, предлагает заключить перемирие. В противном случае грозится, что будет драться за каждый дом в Москве.
— Ай да Михаил Андреевич! Вот это молодец! — искренне похвалил главнокомандующий.
Он понимал, что угроза Милорадовича смешна, но, на первый взгляд, таит в себе неприятные возможности для французов. Поддастся ли на эту удочку легкомысленный Мюрат?
Фанфарон!
В войне с французами, где авангардом командует Мюрат, нужен именно такой командир арьергарда, как Милорадович, а не Платов. Милорадович подходит Мюрату: оба — рыцари, оба — актеры.
Михаил Илларионович представил себе Милорадовича: небось одет в новенький генеральский мундир, золотые эполеты, лента через плечо. Конечно, чисто выбрит, надушен, как на бал, и, может быть, еще, для пущей важности, на горле какой-либо дорогой шарф — это Милорадович любит, и это тоже в духе щеголеватого, любящего наряды Мюрата.
Жаль вот только, что Михаил Андреевич не научился правильно изъясняться по-французски — говорит чуть получше Уварова, "же сира". И то сказать: Мюрат и так по-русски не знает, как Милорадович по-французски. Говорят, неаполитанский король научился у казаков хлесткому русскому бранному слову да еще знает "пасибо".
Прошел еще час в ожидании.
Выстрелов со стороны Дорогомиловской заставы не слышалось.
Поток войск из Москвы прекратился. Уже выходили пехота и артиллерия арьергарда.
Михаил Илларионович волновался: ну что же, как там разговоры о перемирии?
Наконец примчался адъютант Милорадовича. Привез необыкновенно радостную весть:
— Милорадович выговорил перемирие до семи часов утра. Улестил, пустил французам пыль в глаза, обвел вокруг пальца.
У Кутузова отлегло от сердца: "Ай да Михаил Андреевич!"
Недаром Кутузов любил его и звал Милорадовича "моя возлюбленная".
Армия, расположившаяся на биваке у Москвы, поела каши, немного отдохнула и могла двигаться дальше.
Главнокомандующий велел армии идти к Панкову — до Панкова пятнадцать верст, к ночи дойдут.
Войска снялись с места, а коляска главнокомандующего все еще стояла у кладбища.
Михаил Илларионович ждал, когда же французы войдут в Москву.
Уже вечерело, в какой-то церкви ударили ко всенощной, и тут к Кутузову подъехал на усталом, измученном коне Карлуша Толь. Он наклонился к Кутузову и тихо сказал:
— Французы вошли в Москву.
— Это их последнее торжество! — уверенно ответил задрожавшим от слез голосом старый главнокомандующий и, поднявшись, пошел к коляске.
Глава восьмая
МОСКВА В ОГНЕ
Вот башни полудикие МосквыПеред тобой в венцах из златаГорят на солнце… но — увы!То солнце твоего заката!
БайронНикогда победитель не вступал с меньшим торжеством, которое сопровождалось бы более зловещими признаками.
Генерал ПюибюскIНаконец то, к чему все эти месяцы так стремился Наполеон, свершилось: "великая армия" подходила к Москве.
Император был равно готов ко всему: к кровопролитной битве под стенами древней столицы и к переговорам с упрямым Кутузовым о мире.
Но, как указывали карты д'Альба, до Москвы остались последние версты.
— Вон с тех холмов Москва должна быть видна, — говорили все.
К скольким столицам мира за пятнадцать лет войн подходили победоносные войска Наполеона! Сколько больших, красивых, богатых городов отдавалось на его волю, на волю его "орлов": Милан, Венеция, Александрия, Каир, Яффа, Вена, Берлин, Лиссабон, Мадрид, Рим, Амстердам, Антверпен, Варшава!
Уже даже трудно вспомнить подробности каждой капитуляции.
В Милане армия назвала Наполеона "маленький капрал", а в Москве должна назвать "божественным императором".
Хотелось спешить туда, к этим холмам, но осторожность заставляла не торопиться и каждую минуту ждать коварного удара из-за угла, какой-либо непредвиденной скифской хитрости. Император велел двигаться осмотрительно: все равно теперь уже Москва никуда не уйдет!
Наполеон был весел: и болезнь, и Бородино с тысячами трупов и неудовольствием на него маршалов миновали. Пусть дуются они, эти глупцы, что император, вопреки их желаниям, не пустил в дело старую гвардию. Вот теперь она идет — человек к человеку, могучая, несокрушимая, идут его "ворчуны", его оплот и сила.
Кавалеристы уже на Поклонной горе. Машут киверами, касками, радостно кричат:
— Москва! Да здравствует император!
Вот оно, настало!
Наполеон невольно коснулся шпорами белых боков Евфрата. "Араб" поскакал в галоп.
Наполеон вскочил на Поклонную гору. За ним, ломая строй, теснились усачи гвардейцы. Каждому хотелось поскорее, раньше товарищей, увидеть Москву.
— Москва! Москва!
— Да здравствует император!
Солдаты кричали, подпрыгивали, бросали вверх медвежьи шапки, блестящие каски, кивера, потрясали ружьями и саблями, обнимали друг друга, смеялись как обезумевшие, воздевали руки: конец мучениям! Конец усталости, конец странствованиям, скитаниям по лесам, пескам и болотам, конец боям!
— Москва! — восторженно повторяла свита, хлопая в ладоши.
Наполеон тоже рукоплескал, радовался, как ребенок:
— Наконец вот он, этот знаменитый город! Давно пора! Заждались!
— Это как в третьей песне у Тассо в "Освобожденном Иерусалиме", когда армия Готфрида Бульонского увидала башни Иерусалима! — кричал сзади Коленкуру Сегюр. — "У каждого как бы выросли крылья на сердце и на ногах! Как легко стало! Да, это Иерусалим!" — скандировал Сегюр.
"Дурак! Сравнивает меня с каким-то Готфридом Бульонским. Гастрономический полководец! Я бы не доверил ему одно капральство, не то что армию!" — подумал Наполеон, глядя вниз.
Перед ним расстилался громадный, необычный город, в существование которого как-то уже не верилось, — казалось, он живет лишь в воображении восточных поэтов.
Сотни церквей с золотыми, яркими причудливыми куполообразными главами, дворцы всевозможных стилей, дома, выкрашенные в разнообразные краски, сады, бульвары, извилистая Москва-река, текущая по светлым лугам.
Над всей панорамой господствовали башни древнего Кремля с высокой колокольней Ивана Великого, на вершине которой сверкал в ярком солнце большой золотой крест.
Мечта. Восточная сказка. Неизведанная Азия!
Вся армия, сотни тысяч глаз с волнением смотрели на Москву. Каждый старался высказать свое впечатление, находя все новые и новые красоты: одни указывали на прекрасный дворец в восточном стиле, другие — на великолепный храм.
Старая гвардия восторгалась:
— Бесподобно! Это — Калькутта!
— А ты был в Калькутте?
— Не был… Это — Пекин!
— А ты был в Пекине?
— Не был, но буду. Маленький капрал меня доведет! — кивал гвардеец на императора.
А "маленький капрал" слез с коня и смотрел на город в трубу и те же самые части города разыскивал на громадной карте, разостланной у его ног на земле.
