Стивен Сейлор - Рим. Роман о древнем городе
Гости разразились аплодисментами.
– А как насчет земельной реформы? – выкрикнул кто-то.
Гай поморщился, потом вымученно улыбнулся:
– Как насчет земельной реформы? Ну, надо сказать, что в последние девять лет необходимое перераспределение земли было в основном произведено. Вот ведь ирония. Мой брат Тиберий осознавал настоятельную необходимость земельной реформы. Он смело заявлял об этом, добивался этого и за свою настойчивость поплатился жизнью. Затем его убийцы уразумели, что реформа необходима и неизбежна, ибо если не произойдет реформа, то произойдет восстание. Как вам известно, эти гадюки просто взяли подготовленный Тиберием проект закона, заменили его имя на свои имена, провели закон через сенат и поздравили друг друга со спасением республики!
Голос Гая чуть не сорвался на фальцет, но тут стоявший позади него слуга выдул из трубы, которую держал наготове, низкую ноту. Напряжение в помещении разрядилось смехом и разрозненными хлопками. Гай расслабился, улыбнулся, обернулся и обнял низкорослого, лысеющего трубача.
– Вы все знаете Лициния, одного из вольноотпущенников моей жены. Он помогает мне, проделывая один ораторский прием, которому научил меня брат. Когда я начинаю слишком горячиться, Лициний дует в свою трубу, и это приводит меня в чувство. По-моему, помогает?!
С этими словами Гай чмокнул вольноотпущенника в лысую макушку.
Гости расхохотались.
– Ну что ж, продолжу речь. Мы добрались до самого главного, самого амбициозного замысла – распространить права римского гражданства на всех наших союзников в Италии. Годами мы сталкиваемся со случаями злоупотреблений со стороны римских магистратов по отношению к жителям подвластных нам областей Италии. Они платят налоги и служат в легионах наряду с нами, но не обладают привилегиями полноправных граждан. Поднесите им этот дар, и Рим ощутит мощный прилив новых, преданных граждан, имеющих право голоса и помнящих трибуна, который добился для них этого права. Имея такую поддержку, трибун сможет повести Рим к высочайшей славе и процветанию.
Гай опустил глаза.
– Когда я был ребенком, Блоссий рассказывал мне о золотом веке Афин и о великом вожде, обеспечивавшем его наступление, – о прозорливом муже по имени Перикл. Рим, при всех его достижениях, еще не вступил в свой золотой век. Но я молю богов, чтобы благодаря этим выборам Рим обрел своего Перикла.
Луций, слушая все это, вздохнул: ну вот, новое риторическое украшение. До сих пор Гай еще не поминал золотой век и не сравнивал себя с Периклом. Его воодушевление било через край, а амбициями, похоже, он превзошел даже Тиберия. Вслушиваясь в эту речь, Луций сам испытал прилив воодушевления, но одновременно содрогнулся от дурного предчувствия. Всматриваясь в лица своей матери, Лицинии и Корнелии, он видел те же самые смешанные чувства.
Гай завершил речь на торжественной ноте:
– Повсюду, где я бывал в ходе предвыборной кампании, люди задавали мне два вопроса: что побудило меня участвовать в выборах и не боюсь ли я разделить участь моего брата? Этим гражданам и вам, собравшимся сегодня здесь, предназначается мой ответ: я увидел сон, побудивший меня забыть о страхе, оставить леность и перестать прятаться от мира. Во сне Тиберий назвал меня по имени и сказал: «Брат, почему ты медлишь? Судьбы не избежать. Одна жизнь и одна смерть предназначены нам обоим. Так проживи же с честью первую, встреть с достоинством вторую и посвяти их служению народу».
Все гости уже слышали эту историю раньше, в ходе избирательной кампании. Однако, услышав ее снова, по столь радостному поводу, они разразились восторженными аплодисментами. Многие прослезились.
Завершив победную речь, Гай смешался с гостями, лично поблагодарил каждого из них, а потом удалился в тихий уголок со своей матерью, женой, Мененией и Луцием.
– Какая изысканность! – воскликнула Менения. – Знаешь, мне кажется, что в ораторском мастерстве ты превзошел своего брата. О, если бы только Блоссий мог тебя слышать! Как хорошо, что ты чтишь его, поминая в своих речах.
– Но кое-что повергает меня в дрожь, – промолвила Корнелия. – Я имею в виду эту историю с явившимся во сне Тиберием. Говорить о смерти с такой легкостью…
– Это важная история, матушка. Ты ведь видишь, как она им нравится, хотя я пересказываю ее всякий раз. Кроме того, это правда. Я действительно увидел такой сон, и это изменило мою жизнь.
– Но пророчить собственную смерть…
– Ну, вообще-то, я не оракул, и то было не пророческое видение. Понятно же, что я умру, служа народу. Возможно, произнося речь на Форуме, возможно, ведя армию в бой, возможно, во сне, в собственной постели. Может быть, завтра, может быть, через пятьдесят лет. Подобно Тиберию, я патриот и политик. Как еще могу я умереть, если не служа Риму?
– О, Гай, какой цинизм!
Корнелия поморщилась, но этот легкомысленный ответ приняла с облегчением.
Луций тоже втайне испытал облегчение. Цинизм Гая являлся как раз тем качеством, которое могло помочь ему остаться в живых.
122 год до Р. Х
– Но где же все?
Луций обвел жестом перистиль, глядя сквозь чрезмерно разросшийся сад на примыкавшие к нему комнаты.
Новый дом Гая в Субуре был больше, но не таким уютным, как родовое гнездо Гракхов на Палатине. Однако, будучи избран трибуном на второй срок подряд, Гай твердо решил поселиться отдельно от матери и оставить роскошную резиденцию на Палатине. В качестве нового жилища он присмотрел просторное, но ветхое строение в районе Субуры, что вполне соответствовало его политическому образу: защитник народа должен жить в простонародном районе, среди своих верных сторонников.
Политические соображения, которыми руководствовался его друг при переезде, Луций понимал, но все равно был не в восторге от этой части города, с торчавшими на каждом углу шлюхами, увечными ветеранами войны, просящими милостыню на улицах, и неистребимым зловонием. И почему этот дом так пуст? Куда подевались государственные подрядчики и механики, иностранные послы, магистраты, военные и ученые, постоянно толпившиеся в доме на Палатине во время первого трибунского срока Гая, когда непреклонность в достижении объявленных политических целей и неослабевающая энергия сделали младшего Гракха влиятельнейшей политической фигурой в государстве?
– Они вернутся, – промолвил Гай, выступая из-за колонны окружавшего внутренний двор портика. Голос его, однако, звучал устало и неуверенно.
Он только что вернулся из поездки на место бывшего Карфагена, где положил начало земляным работам, предназначенным для основания там новой римской колонии. За время жизни целого поколения, прошедшее со дня разрушения Карфагена, засыпанная солью земля на его месте снова стала плодородной, и теперь там предполагалось основать римскую колонию под названием Юнония.
– Как дела в… Юнонии? – осведомился Луций.
– Какой-то у тебя голос тревожный, дружище. Ты что-то слышал?
Луций пожал плечами:
– Так, слухи.
– Причем, держу пари, недобрые слухи. – Гай вздохнул. – Да, должен признаться, результаты гадания на церемонии закладки колонии были неблагоприятны. Сильный ветер повалил штандарты и сдул жертвоприношения с алтарей. Проклятый ветер! Жрец клялся, что услышал в нем смех Ганнибала!
– И… поговаривают, будто на тех, кто намечал на местности границы поселения, напали волки.
– Все это вымыслы, распространяемые моими врагами! – вспылил Гай. Он закрыл глаза и набрал воздуху. – Где мой Лициний с его трубой, чтобы успокоить меня? Главное ведь в том, что, несмотря на все препятствия, Карфаген возрождается в качестве колонии Рима.
Он улыбнулся.
– Для тебя там найдется очень много работы, Луций, если ты сможешь отвлечься от работ по прокладке дорог в Италии. Кстати, как у тебя шли дела в мое отсутствие?
Луций, довольный сменой темы, задумался над ответом и неожиданно громко рассмеялся.
– Если у тебя есть над чем посмеяться, – промолвил Гай, – то, заклинаю Геркулесом, поделись со мной.
– Ладно, слушай. Иду я несколько дней назад по Форуму Боариуму и вижу длиннющую очередь мужчин и женщин, желающих получить свою долю зерна из государственных закромов. Но смешно, конечно, не это. Знаешь, кого я увидел в той очереди? Эту старую жабу, Пизона Фругия.
– Пизона Фругия? Не могу поверить!
– Представь себе того самого сенатора, который наиболее рьяно возражал против зерновых субсидий. Некоторое время я таращился на него, разинув рот, пока наконец не спросил: «Как ты смеешь пользоваться плодами закона, принятию которого столь ожесточенно противодействовал?» Этот старый скряга заморгал, потом задрал нос и заявил следующее: «Если вор, Гай Гракх, украдет мою обувь и разделит между гражданами и единственный способ вернуть хоть одну сандалию будет заключаться в том, чтобы встать за ними в очередь вместе со всеми, я это сделаю из принципа. Он ограбил сокровищницу, а значит, и меня, чтобы купить зерно для своих приспешников. Ладно. Я готов постоять в этой очереди, поскольку твердо намерен вернуть себе хоть часть украденного».
