Дэвид Вейс - Возвышенное и земное
– Благодарю вас. – Это было очень кстати, неизвестно только, где брать время на сон, думал Вольфганг, при том, что столько дел навалилось сразу.
Иозефа хотела заниматься четыре раза в неделю, а отец, обожавший ее, готов был платить столько, сколько попросит Моцарт. Иозефа – девица очень толстая – играла на фортепьяно с таким усердием, что пот лил с нее градом: Вольфганг с трудом терпел ее, а она так и льнула к нему; платья Иозефа носила слишком открытые, и телеса выпирали буквально отовсюду. Но она платила больше всех и стала его основной материальной опорой. Отец, любящий ее до безумия, мечтал, чтобы дочь выступала перед публикой, обещал пригласить на концерт всю венскую знать и щедро заплатить Вольфгангу за уроки. Вольфганг взялся подготовить Иозефу к концерту, и это значительно увеличило его заработки, но ежедневные занятия с Иозефой все больше раздражали его. Контраст между толстой, потливой Иозефой и тоненькой очаровательной Констанцей становился все разительней. Чем больше отвращения вызывала в нем первая, тем сильнее тянуло ко второй.
Репетиции «Похищения из сераля» шли полным ходом: спектакль в честь великого князя Павла намечался не позже чем через месяц, а партитура была еще далека от завершения. Вольфганга не удовлетворял текст либретто, некоторые изменения, внесенные Стефани, ухудшили первоначальный вариант, по роль Осмина стала лучше, и главные герои пели великолепно. И вот за две недели до 25 декабря, дня премьеры, Стефани попросил Вольфганга подождать, пока все разойдутся.
Вольфганг был в отличном расположении духа. Репетиция прошла прекрасно, музыка звучала, наконец, так, как он ее задумал, но почему мрачен Стефани? Может, сердится на него за все поправки, которые пришлось сделать?
Стефани сразу приступил к делу:
– Двор решил, что «Похищение» недостаточно пристойно для ушей великого князя. Оно будет заменено глюковской «Альцестой», постановка ее на итальянском языке состоится в театре Шёнбруннского дворца.
– На итальянском? После стольких трудов, которые мы вложили в создание немецкой оперы?
– Великий князь Павел говорит, что немецкий язык фактически непригоден для пения.
– Но я сделал его пригодным. А как же все разговоры императора о создании немецкой национальной оперы?
– Иосиф не хочет обижать русского гостя. Он наш возможный союзник. Но опера о похищении будет поставлена. Со временем!
– А как быть с певцами? Ведь это же для них страшный удар?
– Некоторые получат роли в «Альцесте». Другие… – Стефани пожал плечами.
– В чем же истинная причина?
– Я ведь сказал вам, Моцарт,
– Вы сказали мне то, что должны были сказать. Но все же почему Глюк вместо Моцарта?
Стефани замялся, сомневаясь, можно ли открыть правду, однако, желая сохранить дружеские отношения с композитором и по-прежнему исполненный решимости добиться постановки оперы – что, без сомнения, должно было способствовать его собственной карьере, – добавил:
– Император сказал: «Я знаю, на что способен Глюк, но мне не известно, на что способен Моцарт».
62
Госпожа Вебер не позволила Констанце принять приглашение Моцарта пойти с ним на концерт к Ауэрнхаммерам.
– Люди могут подумать, что у вас серьезные намерения, – сказала она. – А между тем это ведь не так, не правда ли, господин Моцарт?
Они стояли в гостиной Веберов. Констанца не могла скрыть беспокойства: зачем матушка ставит ее в столь неловкое положение? Это еще больше оттолкнет Вольфганга.
А Вольфганг но знал, что ответить. Серьезные намерения в отношении кого бы то ни было просто немыслимы. Сейчас не время. В голове зрело столько планов, так хотелось писать музыку, а он не чувствовал твердой почвы под ногами и сам не понимал, любит ли Констанцу. Но видеть ее такой опечаленной он не мог.
– Я люблю Констанцу. Она дружески расположена ко мне и всегда так внимательна, – сказал Вольфганг.
– В том-то и дело. По мнению некоторых, чересчур внимательна, – заметила Цецилия Вебер.
– Неправда! – Вид у Констанцы стал еще более несчастный, и Вольфганг поспешно добавил:
– И все-таки я ее очень люблю. Разве в этом есть что-то плохое?
– С точки зрения людей разумных, как мы с вами, конечно, нет, – ответила госпожа Вебер. – Но я вовсе не хочу, чтобы из-за нас у вас были бы неприятности.
– Констанца не может причинить мне неприятность, – решительно ответил Вольфганг и внезапно осекся, боясь связать себя обязательством.
– Она еще ребенок. Мне кажется, вам не следует больше сюда приходить. Если…
– Если что?
– Вы же светский человек. Знаете, как поступают в таком случае.
– Мама, как ты можешь? – воскликнула Констанца. – Никто не относился ко мне лучше Вольфганга, а ты говоришь с ним так, будто он последний негодяй.
– Господин Моцарт так вовсе не считает. Правда, господин Моцарт?
Вольфганг не знал, что и думать. Констанца взволнована, да и сам он очень расстроился.
– Не говорите ничего, о чем впоследствии пожалеете! – предостерегла его госпожа Вебер.
– Между мной и Констанцей не было ничего такого, о чем следует сожалеть.
– Браво! Вот это слова порядочного человека!
– Мама, но он ведь и есть порядочный человек.
– Я и говорю. Интересно только, кто возьмется тебя содержать, когда я умру?
– Вольфганг, прошу вас, не обращайте на матушку внимания. Если захотите меня увидеть, я надеюсь, никакие пересуды вас не остановят.
– Дочь моя забывает, что она еще несовершеннолетняя и не может предпринимать ничего без согласия матери и своего опекуна.
Вольфганг понимал: еще одно слово – и он свяжет себя нерушимыми обязательствами. Он выбежал из дому, далеко не уверенный, увидит ли еще когда-нибудь Констанцу.
Концерт у Ауэрнхаммеров несколько развеял его печаль. Иозефа играла с пониманием и экспрессией, как он ее учил, но Вольфганг смотрел на нее и сравнивал с перезрелой дыней, вот-вот готовой лопнуть и обрызгать его избытком своих чувств. Друзья после концерта окружили его, поздравляли, и он наконец-то отделался от своей напористой ученицы. Князь Кобенцл выразил сожаление по поводу отсрочки «Похищения из сераля»; граф Пальфи заверил Вольфганга: уж если Стефани обещал, что оперу поставят, так оно и будет. Графиня Тун заметила, что исполнение фрейлейн Ауэрнхаммер отличалось удивительным изяществом и со стороны Вольфганга было бы уместно посвятить сонаты своей ученице.
Вольфганг отвел графиню в сторону и спросил, почему она так считает. Графиня Тун объяснила:
– Ее отец многим помог продвинуться в жизни.
– Ко мне он тоже был великодушен, – признал Вольфганг.
– И проявит еще больше великодушия при определенных условиях.
– Вы хотите сказать, мне следует проявлять больше интереса к Иозефе?
– Вам не пришлось бы тогда ломать голову, как заработать на жизнь. К тому же Иозефа весьма музыкальна.
Он чувствовал себя пойманным в ловушку и не знал, что ответить.
– Я ведь стараюсь смотреть на вещи более трезво только из желания вам помочь, Вольфганг, – сказала графиня Тун.
– Но это не по мне. Неужели я должен лгать самому себе?
– А Констанца сумеет дать вам все?
– Мы больше не видимся.
Графиня смерила его скептическим взглядом.
– Вы мне не верите?
– Дело не в этом. Вы слишком порывисты, добры, готовы вступаться за гонимых, в особенности если этот гонимый принимаем образ Золушки.
– Посвяти я сонаты Иозефе, вы мне поверили бы?
– Ауэрнхаммеры купят много экземпляров. Вольфганг несколько приободрился, но настроение его снова упало, как только он объявил о своем решении Ауэрнхаммерам. И дочь, и отец так обрадовались, что Вольфгангу стало не по себе, однако взять свои слова обратно было поздно – господин Ауэрнхаммер не замедлил оповестить всех гостей о решении Моцарта, причем с таким видом, словно получил подарок от самого императора.
Выручил Вольфганга подошедший к нему барон ван Свитен. Они давно не виделись, но Готфрид мало изменился; друзья нежно обнялись и расцеловались. Ван Свитен, занимавший теперь пост председателя придворной комиссии по делам образования и директора придворной библиотеки, хотел познакомить Вольфганга со своим другом, знатоком музыки. Барон Раймунд Ветцлар фон Планкенштерн поклонился Вольфгангу и, когда ван Свитен назвал его полный титул, заметил:
– Барон очень добр ко мне, это новый титул, пожалованный моей семье Марией Терезией – оттого и звучит так пышно.
Вольфганг весело улыбнулся. Ему понравился Ветцлар – моложавость и выразительное, живое лицо барона привлекали с первого взгляда.
– Мне доставило большую радость послушать вашу чудесную музыку, – сказал Ветцлар. – Господин Моцарт, люди всегда восхищаются пением птиц, но, если говорить правду, – куда птицам до вас!
– Вольфганг не мог бы написать плохую музыку, – заметила Иозефа, – даже если бы очень постарался, у него просто не получилось бы.
