Селим Ялкут - Братья
Уже виден был дальний конец ущелья, разливался прозрачный вечерний свет. Дорога тянулась в гору, дома за изгородями стали нарядней, богаче, крыши веселили глаз красной черепицей. Свернули, ворота распахнулись, и они въехали в просторный тенистый двор.
Михаил сошел на землю, размял затекшие ноги. Огляделся. Это было загородное имение Миллисенты.
Несколько дней он приходил в себя. После тягот и злоключений нынешнее место казалось раем. Он бездумно сидел возле дома, не обращая внимания на его обитателей. Их было несколько, они не докучали ему вниманием и расспросами. Высоко над краем ущелья стояли стеной кипарисы, но и здесь зелени было немало. Каждый день кто-то приезжал, связь с городом поддерживалась постоянно. Ему передали актерские принадлежности, оставленные у грека. Артенак не забыл, захватил во время обыска дома Аристида. Охоты пользоваться этим не было, но никто и не торопил.
— Отдыхай. — Сказал управляющий — высокий, седой человек с черной повязкой на левом глазу. Он постоянно вращал головой, пытаясь, будто лучом со сторожевой башни, охватить свое хозяйство. — Здесь лучшее место на земле, можешь поверить. Здесь нельзя спешить. Дождись конца осени, когда начнется сбор маслин. Тогда все сюда съедутся. Сама герцогиня. Она живет этим маслом. Если бы ты видел ее кожу. Ей достается лучшее. А пока виноград. Мы начинаем через несколько дней. Если ты не пробовал здешнее молодое вино, значит, ты не жил. Но мы поможем тебе. Ты — горожанин, ничего не знаешь. Будешь с нами, многое увидишь и многому научишься.
На смену тюрьме пришло расслабляющее спокойствие, никто не торопил, не подсказывал, что делать. Он много гулял, забираясь все выше по крутому склону ущелья, и оттуда наблюдал его целиком, небольшой кусок рая, где шла мирная неторопливая жизнь, где не было злобы и войн, ни здесь, ни вообще на земле. Так это выглядело отсюда. Прошлое уходило, таяло от дня ко дню, пока не стало казаться неправдоподобным, дурным сном. Время шло, но ничего не менялось, будто застывшая синева неба поглотила весь мир, целиком, не оставив в нем ни воспоминаний, ни печали.
Однажды, ко времени, когда он вернулся с прогулки, во дворе разгружалась повозка, знакомый возница помахал ему, и он увидел женщину, идущую к дому. Одетая в черное, она казалась молодой и пробудила в нем неясную память. Он отнесся безразлично, но столкнулся с женщиной на следующее утро и узнал. Это была Мати, фрейлина Миллисенты. Лицо было бледным и грустным. Впрочем, таким он запомнил его в Венеции, когда погиб ее жених Альберт. Они читали тогда на два голоса диалоги из античных пьес в покоях Миллисенты. Казалось бы надежно похороненное прошлое всплыло и дало знать о себе. И, как часть этого воспоминания, Михаилу захотелось коснуться ее руки, ощутить ответное пожатие, как тогда в узком коридоре венецианского дома, где она назначила ему свидание. Он ведь думал, что виделся с ней…
Все это вспомнилось. И она узнала его. И обрадовалась ему. Она бывала здесь и раньше, а теперь уехала из города, получив известие о гибели Жерве. Они были хорошо знакомы, возможно, готовились к большему. Нет, нет, она не была влюблена, ее томили предчувствия, и сам Жерве — еще такой юный и восторженный не слишком подходил на роль мужа. Но то была жизнь, а в жизни все может случиться. И вот случилось. Совсем иное. И потому она здесь.
Неожиданно вспомнилось, как много их связывало и как длинна их общая память. Вспомнилась Венеция, где Мати потеряла Альберта, и их первая встреча, когда Михаил спас сбежавшую обезьянку и завоевал благосклонность Миллисенты. И как шли вместе в Венецию, и как быстро они расстались потом, чтобы неожиданно встретиться здесь в Иерусалиме. Все это время они не думали друг о друге. Тем более удивительно. Их общее прошлое возвращалось постепенно. Причудливой работой памяти — теперь каждый дополнял другого, так — бережно и постепенно — снимают повязку с подживающей раны. Радость была общей, трудно отделить первый день от последующих, слитых в томительной благодати, не знающей времени. Они оказались вдвоем. Два обломка, мечтаний и надежд, заброшенные, словно в утешение, на волшебный остров мира и покоя. Если представить себе рай и себя в нем еще при этой земной жизни, то можно понять. Они оказались рядом и вместе по прихоти судьбы, которую принято называть случайностью, но, погрузившись в благодатный покой сегодняшнего дня, они остановили эту случайность собственным присутствием, участием в ней. Они сходились постепенно, как бы прирастая друг к другу тем, что было когда-то общей памятью, а теперь стало их настоящим.
Мати ударила ногу о камень и несколько дней не могла ходить. Он провел эти дни рядом с ней в простой белой комнате с распятием над кроватью, он сидел под ее окнами, когда она выпроваживала его за порог. В ее чувстве к нему, а оно зрело постепенно, было недоверие к жизни. Страх, что настоящее изменчиво и непостоянно, и готово вот-вот оборваться по воле случая. Все это так, но они сближались. И когда он открыл для себя ее лицо, ее дыхание, жизнь его изменилась. В очередной раз, как менялась она прежде, но теперь по иному. В нынешнем изменении была уверенность. Его судьба нашла свое назначение.
А время шло и шло. Еще трещали цикады, метались, разрезая мрак, припоздавшие светляки, а в небе прямо над ними, над темными силуэтами деревьев горели звезды. Убрали виноград. Воздух насыщался осенней прохладой. Казалось, ничего не происходило. Для них — ничего, а на заднем дворе готовили прессы для отжима оливок и под навесом выстраивались длинные ряды кувшинов для масла.
У этой пары все было просто. Утром они встречались и не расставались весь день. Они отправлялись гулять. Иногда вниз к источнику, но чаще туда, где над ущельем вставали торжественные кипарисы. И крестьяне, подняв голову от ежедневных забот, глядели вслед этой паре, идущей, взявшись за руки, навстречу исходящему с самого неба свету, вздыхали и вновь утыкались в землю. Те не замечали ничего, забирались все дальше и выше, пока не растворялись где-то там, среди застывшей сини и прозрачных осенних дымов.
Шло время. С высоты, на которой они выбрали место для отдыха, все ущелье открывалось, как на ладони. Как-то они увидели въезжающую во двор нарядную коляску. — Я боюсь ее. — Сказала Мати. — Не думала, что стану бояться. Но теперь боюсь.
Несколько дней Миллисента была занята хозяйством. Пришло время готовить масло. Во двор длинной чередой шли сборщики, тащили корзины с оливками. Днем и ночью тяжело скрипел давильный пресс. Жгли факелы.
Миллисента встретила Михаила в спешке, поглощенная хозяйскими заботами. — Я вижу, ты не спешишь в город. Ты даже не спросил о братьях. Неужели тебе безразлична их судьба? В судьба старых друзей. — Она выделила эту фразу ударением и взглядом. — Муж готовит праздник. Твое представление будет кстати. Ты ведь не забыл наш уговор?
— Ты — мой друг. — От волнения Михаилу было трудно говорить. — Я люблю Мати. И она любит меня. Мы хотим быть вместе.
Миллисента помолчала, потом голос ее стал другим. Сухим и строгим. — Тебя нельзя оставлять одного. Мати совсем сошла с ума, если так. Подумай, она лучшая из моих фрейлин, а ты — бедный жонглер. Всего лишь.
— Я благородного рода…
— А ты — всего лишь жонглер. — Она будто не слышала.
— Но было время…
— Не знаю, что ты имеешь ввиду. — В глазах Миллисенты вспыхнуло холодное пламя. — Мой муж сделал достаточно, чтобы отблагодарить тебя за наше спасение. Но что дальше? Пора подумать. Прошлое там и осталось.
— Но Мати… Ты не можешь…
— Не могу? — Миллисента рассмеялась, и смех этот не сулил ничего хорошего. — Так вот. Она вернется в город со мной. Может быть, это заставит тебя заняться делом. Ты не расплатился. Я хочу видеть представление.
Утром они уехали. Миллисента не дала попрощаться. Михаилу сказала. — Я думала, ты более умен. Я ошиблась. Возможно, это к лучшему.
Спустя несколько дней пришло известие. На повороте дороги, лошади испугались и понесли. Коляску вывернуло на обочину. Миллисента сумела удержаться и отделалась ушибами. Мати сорвалась в обрыв, ее подняли со дна ущелья без сознания, но живой… Это все, что он смог узнать…
__ __Его никто не торопил. Он снова был один. Сбор маслин закончился, масло отправили в город, снесли в подвалы. Люди разошлись, стало пусто. Михаил ушел, не простившись. Пешком добрался до Иерусалима. Город жил предчувствиями, полнился слухами о походе, сражениях, близких переменах. Люди ждали и надеялись, как всегда…
Михаил уступил дорогу каравану. Стоя рядом, прижавшись к стене, он следил за медленным движением, наблюдая равнодушные, устремленные вперед лица. Вслед на верховыми тянулись повозки, сначала богатые, затем попроще.
