Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Вот, вот они! Там, между фиолетовыми мысами и аметистовыми островами, над водной гладью, рассыпающей во все стороны лучи звёзд, вновь движется их череда. Только теперь они кажутся куда более ужасными, величественными, вселяющими трепет, чем было на самом деле, лишённые той практичности, что всегда неразлучна с реальностью. Вот, вот они.
И Эсхилу показалось, что некоторая доля его собственного патриотизма растворилась в подсознательном, великом, надчеловеческом порыве сочувствия, вдруг наполнившем его душу, ибо велик был ужас, вызванный чувством своей простой и человеческой вины. Ему стало жаль грешного Ксеркса, совершившего в надменности своей чудовищное преступление; царя безжалостного и неумолимого, повлёкшего в поход миллионы душ и принёсшего их в жертву, чтобы, вообразив себя богом, в тщеславном, святотатственном и тщетном порыве бессмертной мысли попытаться взвесить тяжесть земного всемогущества собственными руками; возжелавшего этого, несмотря на то что земное могущество ничтожно перед всесилием неба, подобно соломинке, кружащейся в водовороте.
Воля неба выше всего, что могут придумать люди, и она сокрушает всякого, кто лишён смирения.
Для грека, сражавшегося весь день за отчизну, вкладывавшего в ратное дело всю свою отвагу, все силы своего тела, подобная жалость казалась странной, даже чудовищной. Необъяснимую, божественную скорбь ощущал этот афинский поэт, успевший забыть о том, что он ещё и воин. Он сочувствовал персидскому царю, злодею и преступнику, повернувшемуся спиной к победителям там, на скале, возле трона, среди собственных людей.
Это было бегство назад, в ту далёкую даль, из которой явился восточный владыка, в Персию, землю, из которой пришёл он со своей миллионной ратью, с её несчётными племенами и царями, с не знающими числа кровными царскими родственниками, надменными и уверенными в собственной победе, прошедшими через моря и горы.
Непостижимая, невыразимая жалость бушевала в груди Эсхила и изливалась с уст его крылатыми ритмичными виршами. Как было ему жаль Ксеркса, надменного, потерпевшего поражение, жуткого и бегущего. Эсхил видел его на фоне фиолетового неба над скалами и над морем. Он видел, как идёт Царь Царей на высоких котурнах, как ломает руки, не прикрытые более растерзанной в отчаянии царственной мантией. Он слышал скорбную речь царя, оплакивавшего павших соратников; она истекала из округлого отверстия в трагической маске, жутким образом искажённой фиолетовыми ночными туманами!
Далеко-далеко, укрытая дымкой, раскинулась неведомая страна снов, Персия, на равнинах которой высится царственный город Сузы. Там звучат сглаженные и звучные персидские имена: Ариомард, Фандарак, Гистайхмес, Анхарес, Ксантис, Арсам, разрывающие ночь горькими жалобами, словно голоса верных старцев, требующих у Ксеркса отчёта в том, что сделал он со столькими отважными, цветущими младшими братьями, зятьями, шуринами и племянниками. И Ксеркс из глубин укрытой чёрной ночью сцены кричит, что пали они и остались на поле брани, что тела их плывут по морю между обломками вёсел, что трупы их выбросит на чужой каменистый берег и враги никогда не удостоят их почётного огненного погребения. Он кричит старцам:
— Плачьте, стенайте, скорбите и рыдайте с нами! Раздерите свои одежды, о, старцы! Рвите на себе волосы и бороды! Услышьте всю повесть о совершившемся с нами несчастье! Все они пали! Все упокоились! Внемлите! Я вернулся назад с колчаном, но в нём более нет ни одной стрелы! Я лишился оружия! Я разодрал свою царскую мантию! Я потерял свой царственный венец! И мои Бессмертные оказались такими же смертными, как все прочие люди!
И верные старцы возглашают:
— Мощь Персии подорвана! Наша скорбь безмерна и невыносима! Мы колотим себя в грудь! Мы громко рыдаем и жалуемся на судьбу! Мы в скорби! Мы в отчаянии!
— Пойте же мистическую песнь скорби! — требует тень Дария из глубин сцены.
И старцы вопиют:
— Пристойно ли нам появляться перед людьми в таком отчаянии?
— Да, — отвечает измученный Ксеркс. — Пусть вся Персия станет свидетельницей моего горя, нашего горя! Увы мне! Скорбите же, о, персы, прежде наслаждавшиеся счастьем!
Жалость, затопившая душу поэта, заставила молчать и воина и патриота, оставив право слова лишь за стихотворцем. И после стона печали ему вдруг показалось, что мать царя персов появилась перед ним. Эсхил увидел Атоссу, но не в виде восточной владычицы, сидящей на кушетке с хлыстом в руке, готовой покарать всякую рабыню и прачку, посреди липкого запаха варенья и аромата цветущих роз. Он увидел Атоссу как величественное изваяние — очищенное, одухотворённое — на фоне исчезающих в ночи фиолетовых холмов, за которыми где-то вдали смутно мерцал дворец Царя Царей. Он увидел Атоссу божественно великой, наделённой царственным и материнским достоинством.
Облачённая в трагедийный наряд, она приближалась, ломая руки, наполненная непонятными тревогами, снами, которые должны были истолковать мудрые старцы. Наконец, услыхав от гонца роковую весть, она воздела к небу свои материнские руки, и из чёрного, растянутого отверстия рта полились громкие причитания о сыне, божественном Ксерксе, разодравшем мантию и опустошившем колчан, а теперь бегущем назад, через перекрытые мостами моря и по прорытым сквозь горы ущельям.
Душа поэта наполнялась ужасом и жалостью на этой возвышающейся над Саламином, уединённой вершине, с которой так хорошо виден Элевсин, а созидательное воображение Эсхила уже замышляло трагедию «Персы» в священном, сладостном порыве счастья, благословляющего поэтическое вдохновение.
Глава 40
Ксеркс бежал в Афины в своей гаксамаксе, запряжённой четырьмя нёсшимися во весь опор лошадьми. Сопровождали Царя Царей только Бессмертные, войско и князья остались позади. Никто из персов ещё не произнёс этого слова — «бежать», но ярость и ужас ощущались в каждой складке плащей, трепетавших за спинами охранявших Ксеркса всадников. Лёжа в своей карете, царь спрашивал у себя только одно: как могло такое случиться? Почему эти неуклюжие греческие корабли сумели одолеть его армаду? Эпитет «маленькие» уже был отброшен. С воистину детским непониманием он задавал себе этот вопрос в тысячный раз, устроившись на подушках, придерживая тиару рукой.
На самом деле это было бегство, впрочем, весьма далёкое от величественного и трагедийного исхода в ту ночь, вымышленного созидательным воображением поэта-воина. Ибо Ксеркс не рвал на себе одежд и не терзал волос. За плечом Царя Царей не было колчана, символически опустошённого Эсхилом. Величие его не допускало никакой стрельбы по врагам.
После возвращения в Афины, в дом, преображённый в подобие персидского дворца, все князья и полководцы ходили на цыпочках. Какое-то решение будет принято? Вдруг объявившийся Ксеркс, трясясь от ярости, провозгласил пронзительным голосом:
— Повелеваю, чтобы крошечный Саламин без промедления соединили с материком!
Князья и полководцы застыли как статуи, ничего не понимая и глядя перед собой с отвисшими челюстями.
— Я хочу сказать, — продолжил Ксеркс в прежнем гневе, — что вы должны соединить вместе финикийские транспортные суда, связать их канатами так, чтобы получился мост или стена. Тогда мы ещё сумеем одолеть греков.
Стиснув кулаки, он исчез за хлопнувшей дверью. Оказавшись в уединении, царь сел и, уставившись в пол, принялся размышлять о том, каким образом послать весть в Сузы об этом злосчастном дне. Написать дяде Артабану? Или Атоссе?
Мардоний попросил принять его, и у Ксеркса не хватило отваги отказать собственному шурину и главнокомандующему. Князя впустили.
— Чего тебе ещё нужно? — бросил вошедшему Царь Царей.
Мардоний, бледный как полотно, стоял перед полным ярости Ксерксом, сидевшим на троне. Полководец, ощущавший на себе вину за неудачи в начатой по его наущению войне, заговорил:
— О, Ксеркс, мой повелитель и шурин! Скажи мне, ибо мы сейчас наедине, хочешь ли ты дать грекам ещё одно морское сражение? Или задуманный тобою мост через пролив уловка, которая должна заставить греков дать нам генеральное сражение и помочь в их преследовании?
— Не знаю я, — бросил Ксеркс, вращая глазами. — Ничего я теперь не знаю.
Тогда Мардоний продолжил голосом, полным самого искреннего глубокого чувства, ибо он был наделён благородной душой, несмотря на то что явился вдохновителем этой войны:
— О, царь! Не оплакивай более случившееся при Саламине! Не считай наши потери невозместимыми! Успех войны зависит не только от кораблей. Разве я, Мардоний, оставил тебя? Разве исчезло твоё колоссальное сухопутное войско, вся твоя пехота и конница? Разве есть у кого-нибудь войско большее? Разве есть у кого-нибудь войско равное? Греки могут воображать, что добились своей цели, но они не оставят своих кораблей, на палубах которых обретают такую силу, чтобы сразиться с нами на суше. А тех, кто сейчас противостоит нам, мы одолеем без труда. Мой царь, поверь своему Мардонию. Мы немедленно выйдем штурмовать Пелопоннес. Или ты хочешь передохнуть? Войско наше не утратит своего духа, если тебе нужна передышка. Греки истощены, они ещё станут твоими рабами. Ещё наступит время, когда ты взыщешь с них и за нынешнее, и за прошлое. Они ещё заплатят тебе и за Марафон и за Саламин. Но если ты предпочтёшь вернуться в Персию, выслушай мой совет, о, царь!
