Иван Фирсов - Лазарев. И Антарктида, и Наварин
Доведя до сведения Вашего Превосходительства о сей последней жалобе моего старосты, я покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, не откажите мне в одолжении приказать расследовать этот случай, и если показание справедливо, то мерами власти Вашей оградить крестьян моих от подобного насилия».
«Эка важность!» — наверняка ответил Гавриле полупьяный исправник, мало ли холопов он сам ездил по морде каждодневно. Но тут происшествие выходило из ряда вон. За холопа вступился не простой потомственный дворянин, а кавалер многих орденов, генерал-адъютант и вице-адмирал, вхожий в царские покои. И таки справедливость восторжествовала. Оценили и стоимость земель, разыскали и обидчика, поручика Баранова, которого подвергли «теперь за это строгому выговору». По николаевским временам эпизод небывалый…
Ступив на севастопольский берег, Лазарев спешил на строительство своего детища — здания Морской библиотеки. Он давно сам взялся за дело, денег на постройку новой библиотеки царь не дал. Тогда на собрании офицеров он предложил отчислять от заработка по два процента, и почти все одобрили начинание. Самыми ревностными учредителями новой библиотеки стали Корнилов, Нахимов, Матюшкин, Истомин.
На собрании комитета директоров Морской библиотеки обсуждались портреты на барельефах нового здания, предложенные петербургским скульптором Рамазановым.
Выступал Лазарев:
— Прежде капитана Кука справедливость требует изобразить предшествовавших ему русских мореплавателей Беринга и Чирикова, которые первыми разрешили задачу, что материки Азия и Америка разделяются проливом. — Лазарев повернулся к Матюшкину: — Они же, помните, первые открыли и северо-западные берега Америки. После следует изобразить капитана Кука и потом опять русских адмиралов Сарычева, Крузенштерна, Лисянского…
Лазарев взял со стола лист ватмана с эскизом.
— Адмиралов Чичагова, Ушакова и Сенявина нельзя исключить из числа сподвижников русской славы на море, и мне кажется, лучше убрать бюст Елизаветы Петровны, а вместо Грейга подписать имя Спиридова, как командующего тогда флотом.
Увлечение морской службой подвигло Лазарева и на воспитательную стезю. Со времени службы на «Крейсере» старался он окружать себя единомышленниками, преданными морскому делу. Не остудило в нем эту страсть и высокое положение на Черном море. Он не только присматривался к корабельным офицерам, а и сам во многом помогал им стать настоящими морскими волками.
Не раз бывая у своего закадычного друга Алексея Шестакова, смотрел на его мальчишек, знал, что отец твердо решил отдать их в Морской корпус. Но там дела шли неважно, особенно у старшего Николая. Лазарев забрал его на флот, несколько лет возился с ним, переводил с корабля на корабль к лучшим офицерам, то к Панфилову, то к Корнилову. Дело доходило до гауптвахты. Портили человека дурные привычки. В Петербурге пристрастился он к картам, кутежам. В Севастополе не вылезал из долгов.
Лазарев, присмотревшись, выразил Шестакову свое мнение — большая доля вины здесь Крузенштерна, который не привык трудиться по воспитанию кадет. «За все это можешь благодарить образователя — немца, бабу слабую, бездушную, бесхарактерную».
За младших сыновей адмирал взялся решительно. Среднего Шестакова — Ивана, отчисленного из Морского корпуса Крузенштерном за строптивость — решил с гардемаринами без разрешения начальства играть комедию Грибоедова «Горе от ума», — назначил под опеку Нахимову, Путятину. Почти шесть лет крейсировал у берегов Кавказа, обстрелялся, возмужал, сдал экзамен на мичмана. Нынче Лазарев определил его к себе поближе, в адъютанты, на год-два, присмотреться. У третьего сына — Дмитрия — служба тоже не ладилась. Отец, Алексей Шестаков, как-то удивился терпению Лазарева. «Ты спрашиваешь, — ответил ему верный друг, — за что я так расположен к тебе? Ответ — за то, что вместе кашу ели, и на будущее прошу об этом не напоминай».
Непросто пришлось и с другим Иваном — сыном его однокашника, друга и спутника по первому кругосветному плаванию Унковского[95].
Тот довольно равнодушно нес службу на Балтике. В морской службе удача сопутствует тем, кто овладел отменно морской выучкой, кто ладит с экипажем — на корабле нет мелочей. Тот, кто в одинаковой ситуации быстрее управляется с парусами, сменит рангоут, обтянет такелаж, «поймает» верный ветер, будет властвовать над стихией и добьется победы. Лазарев исходил из того, что любовь к парусу роднит человека с морем. Много славных моряков прошли его школу, и все они, несмотря на жесткую взыскательность, не просто уважали — зачастую боготворили его как отца.
Получив по ходатайству Лазарева, вопреки своему желанию, назначение, Унковский не спешил, ехал без охоты, завернул в деревню к семье, в Николаев прибыл с большим опозданием.
Лазарев взял его к себе адъютантом, благо освободилась должность, но не для спокойной жизни.
Встретил сурово, строго отчитал за опоздание и вдруг сказал:
— Поселишься у меня во флигеле, комнаты тебе покажут. Завтра в семь утра завтракать.
Дом стоял на высоком берегу Ингула, рядом высились стапеля Адмиралтейства. Под окнами неподалеку по Бугу проходили военные суда, транспорты, яхты. После завтрака адмирал привел его в большой адмиралтейский сарай на берегу реки. Рядом высился на стапелях готовый к спуску бот. Сарай был забит шлюпками. Недалеко от входа виднелся небольшой люгер.
— Помни, твоя первая обязанность привести в порядок все гички и шлюпки. — Лазарев провел рукой по некрашеному борту. — В воскресенье вместе пойдем на шлюпке…
Расчет Лазарева оказался верным.
С восхода до захода солнца проводил Унковский среди шлюпок. И вскоре все его мысли и разговоры сводились к парусам.
Одно желание владело им — понять и глубоко вникнуть в искусство паруса. Лазарев исподволь присматривал за мичманом, вскоре понял, что из него выйдет толковый моряк. Выбирал время, выходил с ним на шлюпке, сам садился за руль, а Иван управлял за матроса. Вскоре увлечение переросло в страсть.
Весной, едва прошел лед, Иван спустил на воду полюбившийся ему небольшой одномачтовый бот с экипажем из четырех матросов и опять проводил целые дни под парусами. Спускался до лимана. За ним, на горизонте, раскинулось море…
Как-то за обедом он спросил осторожно адмирала о затаенном:
— На реке простора нет, а парус любит раздолье, ваше превосходительство.
Лазарев удивленно посмотрел на мичмана.
— Я к тому, — чуть покраснев, продолжал Унковский, — дозвольте мне сходить на боте к Севастополю.
Адмирал улыбнулся, он, казалось, давно ожидал этого вопроса.
— Ну что ж, на этом боте можно и в Тасманию путешествовать. Отправляйся хоть завтра.
Поздним вечером бот загрузили провизией, взяли запасной такелаж, а на рассвете, с попутным ветром Иван спустился вниз по Бугу. А вот и его первые восхищения: «Перед закатом солнца я вышел из Днепровского лимана, то есть прошел мимо Очакова и Кинбурна, и с закатом вступил в море: попутный ветер свежел, и ботик мой несся по волнам Черного моря. Я был в восторге и почувствовал осязательно всю красоту и наслаждение морской жизни. Поутру на другой день я на этом ботике уже входил с гордо поднятым военным флагом на Севастопольский рейд… При этом плавании я буквально соблюдал каждое слово тех наставлений, которыми начинил меня накануне этого плавания Михаил Петрович».
В ту же кампанию он сходил на боте в Одессу, Севастополь, Феодосию, Керчь, оттуда к Сулимскому гирлу Дуная.
Первый и решительный шаг навстречу морю сделан. Лазарев назначил молодого мичмана вахтенным командиром на бриг «Персей».
Греция, Пирей, Мальта, Неаполь, другие порты Средиземноморья «обкатал» за год…
Кампанию 1843 года командующий, как всегда, находился в море на эскадре. Флаг держал на «Двенадцати апостолах». Командир этого стодвадцатипушечного линейного корабля, капитан 1-го ранга Владимир Корнилов, действовал безупречно. Лазарев в душе радовался — «растет смена». В кильватер флагману шла «Варшава» капитана 1-го ранга Матюшкина. Завершая кампанию, эскадра разделилась на две колонны и провела примерное сражение с пушечными стрельбами.
Вернувшись в Севастополь, флагман разобрал ошибки, сделал выводы.
— Главное для нас — надежно обезопасить берега Черного моря на случай вторжения англичан или французов. Быть всегда настороже и в готовности.
Отпустив командиров, Лазарев вышел на кормовой балкон.
Корабельные колокола отбивали вторую склянку. По бухте скользили редкие катера, распустив упругие паруса, шлюпки, отталкиваясь размеренными гребками весел вперед, везли с берега на корабли матросов и груз; юркие гички сновали между Южной бухтой и Северной стороной, доставляя севастопольцев с их нехитрой поклажей.
