Камила - Станислава Радецкая
Последний вопрос сильно мучил меня, я никак не могла придумать, как войти в его дом. В отчаянии я перебирала самые дикие возможности: притвориться гулящей девкой, упасть на его пороге, будто бы в коликах, опять переодеться мальчиком и принести ему отравленного вина… Но все было не то. Он мог узнать меня, мог столкнуть с порога, мог подарить вино кому-нибудь другому.
В ту же неделю каждое утро на пороге черного хода стали появляться свертки: то заводной медведь, который потешно поднимал лапы и падал на колени, будто умолял простить, то искусно раскрашенные кавалер с дамой, застывшие в танце: он склонился перед ней, сняв треуголку, а она прикрылась веером, то деревянный цветок, то птичье гнездо с механической птичкой внутри… Я знала, от кого они, и мне было больно от этих подарков, потому все игрушки я надежно прятала подальше. Иштван так и не понял, отчего я отказываюсь его видеть, и от этого было еще хуже. В воскресенье он написал мне письмо, что надолго уезжает из Вены на север, сначала во Франкфурт, колыбель императоров, потом в Берлин, к королю Фридриху, а оттуда, быть может, в далекий Петербург или Стокгольм. Он писал, что скучает по мне и что хотел бы, чтобы я поехала с ним. Он упомянул, что между нами есть одно препятствие, но поговорить о нем нужно с глазу на глаз, не в письме, и если я все еще люблю его, то он будет ждать меня сегодня в церкви, на нашем обычном месте. Как сладко ложились его слова на бумагу! О дальних странах и тамошних чудесах он писал так, что захватывало дух, и хотелось увидеть собственными глазами чужие земли, попробовать неведомые яства — наверное, там было хорошо, лучше, чем здесь. Мне хотелось ему поверить и уехать с ним, без оглядки оставив все и вся, но я уже слишком далеко зашла в своей мести, да и про его жену не забыла. Письмо я выбросить не смогла и спрятала у себя, но, чтобы вытерпеть и не идти на встречу, упросила госпожу Тишлер взять меня на благотворительный церковный вечер, где она должна была позаботиться об угощении. Я помогала делать закуски и раскладывала их по подносам, которые выносили прихожанам нашей церкви после проповеди, но все равно — каждые пятнадцать минут я думала об Иштване и о том, что он ждет меня, поглядывает на часы, надеется, что я покажусь в толпе, и во рту у меня было остро и горько, будто я разгрызла сушеную перчинку. После угощения играли произведения придворного капельмейстера, переложенные для клавира, флейты и виолы; торжественная и пышная музыка казалась холодной и отстраненной, не подхватывала с собой, но окатывала ледяной волной отчуждения: «Не тебе судить о ней», и на душе становилось еще гаже.
Ночью я плохо спала, и меня разбудили раньше рассвета, чтобы позвать к постели умирающего старика, еще недавно полного сил. Умирать он не хотел, хоть и мучился от неизлечимой болезни желудка, из-за которой его мучила гнилостная икота и невыносимые боли; упорства ему хватило до середины следующего дня, пока он все-таки не смирился и не разрешил священнику войти. Все это время я дремала в зале у входной двери, привалившись щекой к чьему-то тяжелому шерстяному плащу, и время от времени мне начинал сниться сон, что я еду в почтовой карете куда-то на север, пока стоны и ругань сверху не возвращали меня назад, в темную, закопченную прихожую.
Иштван уехал.
Дома госпожа Тишлер отдала мне его последний подарок: на этот раз это была не игрушка, а маленькая шкатулочка из дерева и бронзы. На ее дне лежала сложенная бумажка, но не письмо, нет. Последним, что он хотел мне сказать, видно, отчаявшись увещевать собственными словами, оказалась цитата из второго послания апостола Павла к жителям Коринфа: «нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но многим обладаем». Эти вечные слова относились к нам двоим, к нашим судьбам, которые столь изломались за эти годы. Эта записка была для меня признанием в любви, мольбой о прощении, надеждой на новую встречу, и я благоговейно оставила ее на дне шкатулки. Бедный Иштван не знал, какой я стала.
Глава двадцать пятая
Через несколько дней я опять пошла к дому Штауфеля, будто увидеть его означало приблизиться к решению моей загадки. На этот раз я выбралась вечером, уже после ужина, предупредив об уходе лишь Мартина; слова загадочного незнакомца о том, что я слишком заметна, все еще звучали в моей голове. Я давно не выходила на улицу одна так поздно, и теперь мне казалось, будто я попала в некую круговерть болезненного веселья, где под видом золота продавали глиняные черепки, а под парчой скрывалось дешевое тряпье. Почтенные люди уже давным-давно заперлись в своих домах, и на улицах встречались только гуляки, девицы легкого поведения, бродяги и нищие; разве что еще изредка по широкой улице проезжал богатый экипаж, разгоняя прочь прохожих, — для молодой поросли аристократов день часто кончался далеко за полночь. Там нестройно распевали песню, здесь ссорились над разбитой бочкой пива, и мне пришлось перепрыгивать через пенистую реку, чтобы не испачкать туфли.
За углом мне попалась подвыпившая компания юнцов: они галдели, как грачи, и собирались драться на шпагах прямо посреди улицы. Я хотела отступить назад, чтобы обойти их другой дорогой, но меня заметили, и один из них нахально стянул с моих плеч платок, чтобы заглянуть в вырез платья, а второй заявил, что не пропустит меня, пока я не поцелую каждого из них. Он пошатывался и все время пытался схватиться за меня, приговаривая о милой служаночке. На мое счастье, они легко отвлекались, и, когда драчуны обнажили оружие, я улизнула, оставив им на память кусочек ткани, – иногда такие развлечения заканчивались плохо для жертвы: побоями, насилием и даже смертью; как-то мне пришлось обмывать несчастную девицу, которая задержалась на свою беду у подруги. Почти тут же я свернула в переулок, чтобы скрыться от
