Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм
— Знаю. Молодцы! Кто командовал катером?
— Беляев второй, ваше величество.
— За мужество и спасение людей награждаю тебя орденом святого Владимира четвертой степени.
Он поискал глазами: с кого бы из окружающих снять орден. Милорадович подозвал дежурного флигель-адъютанта Германна, снял с него орден и протянул государю.
— Ваше величество, я не сделал ничего сверх того, что сделал бы на моем месте каждый человек, — сказал Петр Беляев. — И потому не достоин вашей награды. Среди моряков есть люди, которые куда более поспособствовали генерал-адъютанту Бенкендорфу при спасении утопающих.
— За моих гребцов, мичман, не заступайся. Свое получи, а они свое получат. Благородство же похвально.
Однако Беляев 2-й не сделал движения, которое от него требовалось. Он стоял и смотрел на государя, словно ждал чего-то. Бенкендорф поспешил на выручку.
— Не ваше дело, молодой человек, возражать, когда государю угодно наградить!
И только тогда Беляев 2-й шагнул вперед. Государь передал орден Бенкендорфу и повернулся к Милорадовичу:
— Граф, распорядитесь, чтобы список всех отличившихся нижних чинов был представлен к утру.
Государь повернулся и, ссутулившись, какой-то тяжелой походкой двинулся прочь.
Суриков ждал Бенкендорфа внизу. Он привез мундир, шинель и шляпу. Квартира Бенкендорфов не пострадала. Бенкендорф вышел на набережную. Небо оставалось еще мутным. Нева тяжело дышала, как от долгого бега. Крупные волны катились, а пена, увенчавшая их, недавно пышная и злая, глазастая и крутая, превращалась постепенно в мягкие и гибкие оборки, которые придавали спокойную женственность текучим водам. Воспаленный круг солнца лишь иногда просвечивался сквозь размытую сероватую дымку. Природа постепенно и, быть может, скорее, чем ожидалось, возвращалась в привычное для Петербурга состояние. Бедствия на Адмиралтейской стороне не выглядели столь ужасно. Здание гвардейского штаба почти не пострадало. Возле дверей суетились солдаты Семеновского полка. Бенкендорф подумал, что несчастье, обрушившееся на невские берега, подвело какой-то итог не только в жизни России, но и в его жизни. С детства он привык к превратностям судьбы и привык с надеждой смотреть в будущее.
Часть четвертая
La haute police
Всякая тайна грудью крыта, а грудь — подоплекой
Милорадович всегда нравился Бенкендорфу. Молодцеватый, несмотря на возраст, подтянутый, щеголеватый и учтивый, он был ярким представителем того поколения военных, которое добыло славу и положение в войнах с Наполеоном. Даже внешний облик Милорадовича свидетельствовал о том, что он обожает порядок и привержен не только духу, но и букве закона. После семеновской истории, которая их сблизила окончательно, Милорадович как-то сказал Бенкендорфу:
— Ты, милый мой, жестоко заблуждался, когда искал среди этой публики, — он имел в виду масонов, — истину. Бог милостив, и человек может быть в любую минуту и на любом посту милостив. В милости и понимании чужой беды и есть истина. А революция и смена установлений есть организованный беспорядок. Жаждущие власти утверждают, что через этот беспорядок они придут к новому, лучшему порядку, более справедливому и гуманному. Да никогда в жизни! Логика противится сему постулату. Зачем же учреждать хаос, чтобы потом из него попытаться создать нечто новое?! Нелепость, мой друг, нелепость! Только порядок везде и во всем — вот дорога к всеобщему благоденствию!
Мысли Милорадовича были созвучны каким-то внутренним ощущениям Бенкендорфа. Немалую роль Михаил Андреевич сыграл при подготовке указа «О уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ». А сколько труда он положил, чтобы с чиновников и военных взять подписку о непринадлежности к ним?
— Я знаю, что масса подписавших — люди неискренние и рука их фальшивит. Да что поделаешь, коли государь не желает начать разбирательство по всей форме и в соответствии с материалами дознания, которое проводят мои люди. Он считает, что никто не осмелится восстать против существующей формы правления. Как же не осмелится?! А семеновское дело?! Мы здесь все маху дали. И не держи сердца на государя. Он удалил тебя и Васильчикова по справедливости, хотя тебя, впрочем, можно было бы и оставить как действовавшего по приказу корпусного. Революционная зараза ползет к нам из Франции да и от поляков распространяется. Ну да ничего! От меня не скроется!
Тайная полиция при Милорадовиче следила в основном за иностранцами, ежедневно докладывая военному генерал-губернатору о любых замеченных происшествиях. У Милорадовича возглавлял сию почтенную организацию некто Форель — человек рыжего цвета и представительной наружности. Не гнушающийся никаким поручением и куда более ловкий, чем Яков де Санглен. Фогель часто не соглашался с патроном и противоречил ему.
— Михаил Андреевич, мы совершаем ошибку, оставляя без внимания местных смутьянов. Случай с поэтом Пушкиным должен был вас убедить, сколь глубоко революционный микроб проник в сознание русских.
Бенкендорф часто встречал Фогеля в кабинете Милорадовича, слушал далеко не глупые рассуждения и понимал, что агент получает деньги недаром. Кое-что из переданного Милорадовичу Фогелем было известно Бенкендорфу от Грибовского, но генерал-губернатор никак не хотел взять в толк разумных соображений. Местные смутьяны из среды петербургского офицерства представляли куда более грозную опасность, чем французики и полячишки, ищущие в России пропитания. Дружеские отношения не позволили Бенкендорфу скрыть от генерал-губернатора факт передачи записки Грибовского государю. Одно время Бенкендорф думал через Милорадовича узнать, каково мнение государя о полученных сведениях. Но сие оказалось совершенно невозможным. И это тоже обидело Бенкендорфа. Он вынашивал мысль обратиться прямо к императору Александру с вопросом: чем он за годы верной службы вызвал неудовольствие? Но на такой рискованный шаг долго не решался. Спросил совета у Милорадовича. Тот ответил:
— Мы все грешны и перед государем и перед Россией. За спрос, милый мой, не бьют. А служить, не имея благоволения, тяжко. К тому же ты должен казне. Отсюда и твоя мрачность. Обратись к государю с письмом. Авось ответит милостью, и обстоятельства обернутся к лучшему.
После семеновской истории император Александр чаще болел, и особенно сильно в начале 1824 года, когда после крещенского парада его одолела горячка, усугубленная рожистым воспалением на ноге, ушибленной во время брест-литовских маневров. Вообще дела в Петербурге шли не так, как хотелось. Государь открыто говорил близким:
— Я знаю, что окружен убийцами, которые злоумышляют на мою жизнь.
Он постоянно жаловался на здоровье, уединялся и горячо молился в церкви. Больше времени начал проводить в обществе супруги Елизаветы Алексеевны, пытаясь смягчить давний разлад. Императрица тоже болела. Врачи усиленно рекомендовали сменить петербургский климат. Юг, обещали они, спасет. Несколько месяцев на курортах Франции или Италии восстановят силы, убывающие с каждым днем. Но как покинуть Россию, когда положение стало неустойчивым, как никогда в прошлом, а государь пребывает в растерянности и ищет утешения в мистических сеансах и в беседах с людьми, далекими от государственных забот?
После долгих препирательств медики, наконец, пришли к единому выводу. Императорской чете лучше провести осенние и зимние месяцы на юге страны, например, в Таганроге на Азовском море в весьма умеренном теплом климате. Архитектора Шарлеманя отправили туда заранее для подготовки помещений и терренкура.
Слухи о том, что государь собирается оставить Петербург, принимали причудливые формы. Говорили, что он намерен отказаться от престола и отправиться за границу. Жить, дескать, пожелал в Риме и пригласил с собой брата Константина и его супругу княгиню Лович. Мало кого удивляла нелепость подобных предположений. Однако так или иначе отъезд государя из Петербурга постепенно приобретал конкретные очертания.
— Милорадович, на тебя бросаю все, — сказал он летом генерал-губернатору. — Столица для России — все! Честно тебе признаюсь, убежденный в твоей преданности, не раз доказанной: многое храню в тайне. Полагаюсь во всем на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых смертных.
И тогда Бенкендорф понял: сейчас или никогда. Если он не напишет до отъезда в Таганрог, то останется надолго в мучительной неизвестности. Он мечтал получить отпуск для того, чтобы вплотную заняться строительством дома в Фалле, проект которого создал Штанкеншнейдер. Проект отвечал самым изощренным требованиям. Если его воплотить в жизнь, Фалль превратится в сказочное поместье. Обдумывая письмо государю, Бенкендорф перебирал в памяти события последних лет и гадал, какой из его поступков мог вызвать гнев императора Александра. В глубине души он понимал, что корни неприязни и подозрительности кроются не в действиях, а в происхождении. Он был сыном Христофора Бенкендорфа — конфидента несчастного государя Павла Петровича и Тилли — подруги вдовствующей императрицы. Император Павел взял его флигель-адъютантом и не раз ставил в пример многим, в том числе и сыновьям, преданность и расторопность юного семеновского офицера. Личность Бенкендорфа, очевидно, навевала на государя не очень приятные воспоминания.
