Гор Видал - Вице-президент Бэрр
Наступая, Джордж Хэй не слишком деликатно попытался угрожать Джону Маршаллу, напомнив ему, что судья Чейз был отстранен за предрешение постановления суда. Защита всесторонне обыграла эту угрозу. Маршалл поступил мудро, не обратив на нее внимания. В пятницу двадцать девятого августа судебное заседание закончилось защитительными речами Лютера Мартина и Эдмунда Рэндольфа.
В субботу и воскресенье Джон Маршалл готовил постановление суда. Тридцать первого августа он читал его нам три часа С юридической и конституционной точки зрения постановление во многих отношениях было слабым и противоречивым. Обезоружив себя (и конституцию) своим определением по делу Болмана-Свортвута, он по мере возможности закрывал глаза на собственное решение о том, что каждый, кто пусть косвенно соучаствовал в развязывании войны против Соединенных Штатов, столь же виновен, как и действительный участник событий, и сосредоточился на совершенно иной проблеме.
Чтобы доказать измену, правительство обязано, во-первых, доказать, что война против Соединенных Штатов действительно была развязана, и, во-вторых, доказать, что данное лицо было вовлечено в этот акт. Иными словами, дело поставили с ног на голову; выходит, правительство арестовало Аарона Бэрра за соучастие в акте войны, который еще требовалось доказать. Далее, правительство полагало, что Бэрр находился на острове, когда была развязана еще не доказанная война. С этим Маршалл разделался проворно: суд установил, что Бэрр находился в другом месте.
Затем Маршалл взялся за главный пункт обвинения: подстрекал ли Бэрр к измене других? И если да, то виновен ли он в измене? Теперь Маршалл со слоновьей грацией удалялся от своей ранее занятой позиции. Он указал, что Бэрру предъявили обвинение в развязывании воины против Соединенных Штатов в определенный день и в определенном месте. Однако в тот день Бэрра не было в том месте. Вопрос тем не менее остается: виновен ли он в подстрекательстве к измене тех, кто там находился? Если виновен, то суд вынужден утверждать, что правительство не обвинило его в этом преступлении по той ясной причине, что подстрекательство к измене, согласно конституции, не является преступленном. Среди присутствовавших в зале суда юристов пробежал шепот, когда они увидели, в какую сторону вот-вот повернет наша юридическая история.
«Подстрекать или побуждать к измене, — и голос Маршалла внезапно зазвучал яснее и громче, — по сути, значит замышлять измену. — Он сделал паузу, сознавая, без сомнения, что банальность, произнесенная с пафосом, всегда производит впечатление свежей мысли. Затем он закруглил фразу и занял место в история: — Что еще не является самой изменой». И этой формулой отменил собственное решение шестимесячной давности.
Шушуканье в зале нарастало, и Маршалл стал терпеливо разъяснять, что, без сомнения, такой закон нужен, но, поскольку его пока нет, он пойдет дальше. Между тем он все еще не убежден, что целью «скрытого и тайного сборища» на острове Бленнерхассета была война, но, если даже такое намерение существовало, отсутствие Аарона Бэрра исключает его соучастие и советы, которые он мог давать втайне собравшимся там людям, не могут, согласно конституции, рассматриваться как акт войны против Соединенных Штатов.
То был провал правительственного обвинения. Джордж Хэй швырнул бумаги на стол, и его демонстрация удостоилась внимания со стороны Маршалла, продолжавшего наисладчайшим тоном свои рассуждения.
«Конечно, суд не превысил полномочий. — В зале стояла гробовая тишина. Все знали, что теперь гнев Джефферсона обратится на верховного судью. Как ответит верховный судья? Джон Маршалл не уклонился: — Верно и то, что суд не ушел от ответственности». С прямотой, достойной Мартина Лютера, он разъяснил свою позицию и почему он с нее не сойдет, несмотря на угрозу отстранения его от должности и гонений на Верховный суд со стороны Джефферсона. На этой последней ноте присяжные удалились выполнить свой долг.
На другой день, во вторник, присяжные постановили, что «вина Бэрра, изложенная в обвинении, не доказана свидетельствами, представленными суду». Я почувствовал облегчение и… разъярился. Меня не повесят, но меня и не оправдали. Присяжные нарушили традицию, уклонившись от однозначного ответа: «виновен» или «невиновен». Маршалл счел возможным сохранить формулировку присяжных в приговоре, подчеркнув, однако, что в судебный протокол войдет обычное и недвусмысленное «невиновен».
На другой день меня освободили из тюрьмы под залог и пригласили на обед, данный Джоном Уикхемом в честь нашей победы.
В тот вечер моим утешением была Теодосия, сидевшая со мною во главе стола; и мы радовались, хотя я и знал, что мои дни в суде еще не миновали, и беспокоился о здоровье дочери. Я молил бога, чтобы она не ушла от меня вслед за матерью. Однако в тот вечер Теодосия блистала остроумием и веселилась.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Полковник вдруг замолчал.
— Больше не могу.
Я положил перо.
— Вы нездоровы?
Он покачал головой.
— Нет. Устал.
— Позвать миссис Киз?
— Нет. — Он откинулся на диване, сделал глубокий вздох… Я почти приготовился к тому, что это будет его последний вздох, но, насколько я мог судить, он не болен.
Несколько минут я наблюдал за ним, не зная, что делать дальше. Наконец он открыл глаза и повернулся ко мне.
— Просто устал, — повторил он, — хотя тебе это покажется странным. Мне нелегко пережить все это снова.
Полковник показал на бесконечные тома юридических справочников, которыми пользовался.
— Ты лучше сам их просмотри. Сам реши, что мне объяснить. Я, кажется, не могу… — Он снова замолк.
— Мы перетрудились. — Я принялся пространно извиняться.
Но полковник меня не слушал. Он смотрел на портрет Теодосии. Наконец заговорил:
— В общем-то, осталось не так уж много рассказывать. Мы оставались в Ричмонде еще два месяца, меня признали невиновным в попытке вторжения в Мексику. Однако Маршалл все больше и больше пугался собственной смелости. Почти каждый вечер совершался обряд сожжения наших чучел — я к такой чести привык, но верховного судью это выводило из равновесия — он не без основания опасался умения Джефферсона баламутить толпу. И Маршалл вынес постановление, чтобы за попытку развязать войну против Мексики меня судили в Огайо. То была позорная капитуляция перед Джефферсоном и общественным мнением, вызывающая в памяти капитуляцию короля Генри перед Джеком Кейдом[100]. К счастью, штат Огайо не возбудил против меня дела, я был свободен, но знал, что за мной следят.
Я поехал с Лютером Мартином к нему в Балтимор, но толпа вынудила меня уехать. Затем я направился в Филадельфию и попытался вновь устроить свою жизнь. Я еще уповал на Мексику — надеялся чего-то достичь с помощью Англии или Франции. Оставался и Техас. Я там рассчитывал на поддержку…
Длинная пауза. Элегическая невнятица сменилась сухим изложением фактов.
— Под именем Эдвардса в июне 1808 года я отплыл в Европу. В середине июля оказался в Лондоне и как раз вовремя узнал, что брат Наполеона, Жозеф — да, наш сосед по Нью-Джерси, который едал у мадам на кухне свинину с капустой, — стал королем Испании и, разумеется, Мексики. Так окончилось мое мексиканское предприятие. Король Жозеф не стал бы помогать мне членить новоприобретенную империю. И Англия не собиралась посягать на империю прежнего монарха, от чьего имени она вторглась в Испанию, чтобы изгнать оттуда Бонапартов…
Снова длинная пауза. Затем:
— Четыре года я кое-как перебивался. Англичане не позволили мне остаться у них, я уехал в Швецию. Народ там теплый; но климат — суровый. Я переехал в Германию, посетил многочисленные княжеские дворы. Франция сначала не хотела меня впускать. Когда же меня наконец впустили — отказались выпустить. За мной следили денно и нощно. Меня так и не представили императору, а ведь я носился с планами, которые могли его заинтересовать.
Вдруг полковник широко открыл глаза в странной тревоге.
— А знаешь, Чарли, Париж мне показался точной копией Олбани накануне Революции. Те же грязные улицы и вдоль них сточные канавы. И каждый извозчик мог обдать грязью пешехода, чтоб потешить свое черное французское сердце. Но вот Олбани стал другим, а Париж все не желает покаяться в грехах.
Вошел слуга с газетами. Видя, что полковник в изнеможении, он укоризненно посмотрел на меня.
— Губернатору надо поспать, — сказал он (неизменно величает полковника «губернатором», привычка, засевшая у него от службы у губернатора Клинтона).
— Да, да, губернатор не в себе. — Полковник посмотрел на меня с улыбкой. — И сам себя не узнает. Боже, помоги губернатору, больше-то никто не выручит.
Я ушел от полковника, напичканный рассказами о судебном процессе.
