Гор Видал - Вице-президент Бэрр
Тем временем ко мне присоединился Бленнерхассет. Его тоже обвинили, и он, так сказать, пребывал не в лучшем расположении духа. Наша первая встреча прошла не слишком гладко главным образом оттого, что его угораздило явиться как раз, когда мои апартаменты тайком, при содействии доброго тюремщика, покидала одна ричмондская дама (молодая вдова, спешу добавить).
— Не имею желания осуждать вас, полковник…
— Тогда поддайтесь этому нежеланию, мой дорогой друг, и не осуждайте меня.
— Но безнравственность любого толка, вольность любого рода…
— Ну будет вам. — Я изо всех сил пытался смягчить виновного в кровосмешении дядюшку.
— …и к тому же — в тюрьме!
— А, понимаю. Неприлично. Понимаю, что вы хотите сказать.
— Нет, не то. — И он выложил мне, что хочет получить обратно деньги, которые внес на осуществление нашего предприятия. Поскольку я был не в состоянии их вернуть, он совсем по-донкихотски отказался нанять себе защитника. К счастью, моя адвокатская когорта исполнилась решимости спасти его от виселицы.
Правительство склонялось к мысли, что мой зять будет свидетельствовать против меня. Но мы сорвали этот замысел. В день открытия суда, третьего августа, мы с Олстоном вошли в зал вместе, я дружески держал его под руку.
У нас ушла целая неделя на отбор присяжных из предположительного списка. Как выяснилось, каждый предполагаемый присяжный придерживался того мнения, что я виновен. Мы бы до сих пор торчали в Ричмонде, не постанови Маршалл, что мнение о том, что подсудимый виновен, если таковое случайно, а не навязано, — еще не основание для отклонения кандидатуры присяжного. Это утонченное решение ублажило Джорджа Хэя. Но борьба продолжалась.
В конце концов я предложил, если обвинение не возражает, выбрать наудачу восемь человек из обсуждавшегося списка. Хэй удивился и согласился. В конце концов, весь состав присяжных считал меня виновным — и, как выяснилось, ни один из них не пришел к этому мнению случайно. Почти наугад я выбрал восемь человек, выразив уверенность, что могу положиться на честность названных джентльменов. Шаг оказался превосходным, и я сразу завоевал одного-двух сторонников; правда, большого смысла в этом не было. Я знал, что спасти меня может только закон, на присяжных рассчитывать не приходилось.
После Уилкинсона самым важным свидетелем правительства был Уильям Итон, авантюрист, называвший себя «генералом» после каких-то забавных стычек в Северной Африке, прославивших его; он облачился в невиданный берберский наряд и счел, что у него есть основания для неслыханных претензий к правительству Соединенных Штатов за якобы оказанные им услуги.
Я встречал Итона в Вашингтоне, сообщил ему что-то о своих планах в отношении Мексики. Он заинтересовался, чем все и ограничилось. А теперь вдруг он начал рассказывать всевозможные небылицы. Что я собирался захватить столицу, убить президента и так далее. Чтобы предупредить мои действия, сказал он суду, он явился к Джефферсону с предложением отправить меня куда-нибудь послом с глаз долой. И лишь из деликатности он не упомянул в разговоре с президентом, что я собирался Джефферсона убить.
Во время судебного заседания я спросил Итона о его иске Соединенным Штатам. Заплатили ему? Он попытался уклониться от ответа. Наконец неохотно признался, что вскоре после моего ареста правительство вдруг оценило справедливость его претензий, и он получил около десяти тысяч долларов.
Давала показания и семья Морганов. Их отчет о разговорах со мной не отличался полнотой и последовательностью. Тем не менее Джефферсон и их не забыл и позаботился о том, чтобы правительство признало их права на спорные земли в Индиане.
Моему начальнику штаба, доброму французу полковнику де Пейстеру, тайно предложили повышение в американской армии, если он согласится дать против меня показания. Он отказался. Подручный Джефферсона, редактор Дуэйн, обращался даже к Бленнерхассету и сказал, что, если он свалит всю вину на меня, с него снимут обвинение. К моему удивлению, Бленнерхассет тоже отказался. Быть может, он решил, что, если меня вздернут, он не увидит и пенни из тех денег, которые он пожертвовал на мое предприятие. Другие свидетели со стороны Джефферсона произвели совсем слабое впечатление.
Наконец, Маршалл спросил Хэя, есть ли у него еще «доказательства», что Бэрр находился на острове Бленнерхассета в знаменательный день десятого декабря, когда была начата «война» против Соединенных Штатов. Хэй ответил отрицательно.
Тогда Джон Уикхем предложил прекратить заслушивание свидетелей. Далее, в течение двух дней, он завораживал суд, утверждая тот факт — возвращаясь к нему сотней извилистых тропок, — что нельзя совершить измену, отсутствуя в тот момент, когда против Соединенных Штатов были предприняты военные действия. Весьма существенный аргумент для моей защиты. Ведь меня просто-напросто не было десятого декабря на острове Бленнерхассета. Но конституционный опор важнее моей шеи (хотя лично я, пожалуй, придерживался иного мнения).
Уикхем сосредоточился на старой посылке о «виновности на основании косвенных улик». В чистейшем виде это выражение означает, что любой, кто сочувствовал потенциальному изменнику, виновен в той же мере, как и сам изменник, находись он хоть за много миль от того места, где затевалась война. Уикхем напомнил суду, что конституция — единственный документ, в котором измене дается точное и недвусмысленное определение. Изменник должен быть захвачен на месте развязывания войны против Соединенных Штатов. Отсутствующие лица, которые сочувствовали этому акту или даже вдохновляли его, в конституции не упоминаются и потому не являются изменниками.
Эту точку зрения следовало сформулировать с особой осторожностью, ибо Джон Маршалл ранее допустил ошибку, вынося постановление по делу Болмана — Свортвута. Хотя Маршалл не обнаружил никаких доказательств, никаких военных действий, спровоцированных на острове Бленнерхассета, он объявил — вне сомнения, желая показать Джефферсону беспристрастность суда, — что «суд не стремится утверждать, что никто не может считаться виновным в этом преступлении, если только не поднялся с оружием в руках против своей страны. Напротив, если военные действия были открыты, то есть если группа людей действительно собралась для осуществления предательских планов, то каждый, кто принимал участие в общем заговоре, пусть мимолетное, как бы далеко ни находился он от места событий, должен рассматриваться как изменник».
Мне рассказывали, что до конца дней Маршалл сожалел об этой чудовищной ошибке, вызывающей в памяти средневековую Звездную палату[99]. Вскоре ему самому пришлось признать, что, если столь широкую сеть забросить в море, в ней запутается каждый, кто имел несчастье когда-то сказать «бог в помощь» человеку, развязавшему потом войну против Соединенных Штатов.
Обвинители не торопились использовать оружие, которое вложил в их руки Джон Маршалл. Они настолько сосредоточились на доказательстве моего пребывания десятого декабря на острове Бленнерхассета, что, когда я с легкостью доказал свое алиби, их провал произвел на жюри большее впечатление, чем он того заслуживал. Им бы пришелся кстати совет успокоиться на том, что я на расстоянии руководил людьми, собравшимися на острове, и на тех изменнических словах, которые я без разбора якобы наговорил разным лжесвидетелям, которых Джефферсон за деньги согнал в Ричмонд.
Теперь задача защиты заключалась в том, чтобы смягчить маршалловскую доктрину «измены, подтверждаемой косвенными уликами». Однако сам верховный судья двигался в ином направлении. Он изо всех сил пытался избежать возможной западни, которую себе устроил, сосредоточив внимание на более простой проблеме: были ли военные действия против Соединенных Штатов действительно развязаны десятого декабря, и если да, то может ли правительство представить двух свидетелей, как того требует конституция?
Рассуждения Уикхема были настолько убедительными и мастерскими, что обвинение потребовало устроить двухдневный перерыв (требование удовлетворили); оно потребовало также выслушать новых свидетелей — их выслушали, но толку от этого было мало.
Затем началось контрнаступление. Уильям Уирт втерся в историю американской прозы (но не юриспруденции), отменно красочно описав остров Бленнерхассета как истинный эдем, куда сатанинским искусителем бедного Бленнерхассета (чудовищный гибрид Адама и Евы) явился дьявол во плоти, Аарон Бэрр, намеренно и жестоко превративший в ад нетронутый райский островок. Мне рассказывали, что сие отменное словоизвержение до сих пор разучивается в школах нашей страны как образец… бог знает чего! Я подозреваю, что моя устоявшаяся мрачная репутация в этой республике почти полностью объясняется сегодня тем обстоятельством, что три поколения американских школьников знакомятся с Аароном Бэрром, зазубривая перлы Уильяма Уирта. Не так давно я имел удовольствие слышать, как одна из моих юных подопечных гордо цитировала филиппику Уирта против Аарона Бэрра, не понимая, что цветистыми гиперболическими фразами клеймит лишь доброго старого Болтуна.
