Валигура - Юзеф Игнаций Крашевский
– Лишь бы преждевременно на Накло не выбрались, – завершил он, – за этим надо следить. Пусть ждут.
Они о чём-то ещё пошептались и Якса ускользнул, а Одонич, наплевавшись, снова упал на ложе, сначала приказав своим людям, чтобы бдили около дома. Он так не доверял, что доспехи и меч поставил тут же подле себя, а одежду на ночь не снимал.
Тонконогий также в тревоге сидел у себя взперти, приказав поглядывать и не отпуская от себя людей.
А всегда доверчивый и довольный Лешек о своей безопасности следил как можно меньше. Стражников, которых Мшщуй ставил вокруг дома, князь распускал, раздетое краковское рыцарство лежало под шатрами, развлекаясь, потому что уже и гусляров, и шутов, и фокусников с каждым днём было всё больше. Они пели и свободно поясничали, чему князь радовался, не позволяя испортиться хорошему настроению, потому что любил видеть около себя весёлые лица.
На другой день утром, после ночной бури, потому что сильный ветер безумствовал с полуночи до дня, когда князья шли в часовню, в которой архиепископ должен был совершить тихую мессу, Конрад, поглядев на небо, потому что хотел предсказать по погоде, первый заметил, что хоругвь Лешека, которая стояла перед домом, неизвестно, от ветра или от злой руки, была повреждена.
На этой материи был нарисован и вшит княжеский знак, тот же, что и на печати: рыцарь на коне, на которого нападает медведь. Хоругвь была наполовину порвана, только медведь на ней остался целым, а рыцарю не хватало полностью рук и головы.
Лешек этого не знал и вошёл в часовню, а тем временем старый Мшщуй, испуганный, приказал немедленно снять материю и отослать в монастырь в Тжемешне на починку, в надежде, что князь не заметит, что её какое-то время не было.
Также у него был готов ответ на вопрос, если бы Лешек спросил о хоругви, – что из-за ветра все поснимали. Другие он тоже приказал снять с древков.
Выходя из часовни, князь случайно поднял голову, увидел, что красной хоругви не было, но, иных также не заметив, не спросил даже о ней. На старого Мшщуя это произвело сильное впечатление, потому что, как почти все в то время, он был суеверным и верил в дурные знаки. Когда он сам ближе начал рассматривать сильно рваную хоругвь, она оказалась порванной, пожалуй, не от ветра.
Валигура никому об этом ничего не сказал, послал к ксендзу верного человека, торопя его, но сам начал ходить, как беспокойный. И то, что ему вначале на глаза не попало, теперь беспокоило. Ночью, обходя площадь, потому что спать не мог, он разглядел, что кто-то входит к Плвачу; он подкрался, поджидая его возвращения, и узнал, что это был сын Воеводы, который потом вернулся в его шатёр.
Он подслушал его же, когда тот тайно совещался с банщиком, которого и так подозревал. Сразу на следующий день он приказал этого Супла поймать и взять под стражу, что было сделано, но вечером он развязался и убежал.
Чем меньше сам Лешек заботился о своей безопасности, тем бдительней был внимательный ко всему Мшщуй. Невыразимое беспокойство не давало ему ни минуты уснуть, он постоянно тревожился, а так как разные доказательства и признаки подтверждали эти опасения, в конце концов он пошёл с ними к брату Иво.
Того теперь редко можно было найти одного и свободным, потому что или был с людьми, или спешил к запущенной молитве.
Для него дела государства и костёла не были никакой отговоркой от обязанностей духовных и капелланских; ежели днём на молитву не было времени, крал его у ночи.
Мшщуй также застал его стоящим на коленях перед распятием, с обнажёнными плечами, с дисциплиной в руке и уже окровавленного. Он едва имел время набросить на плечи плащик и скрыть, как ему казалось, то, что делал, от глаз брата, потому что свою суровость и набожность скрывал от людей.
Мшщуй сделал так, как будто ничего не видел.
Окончив молитву целованием земли, епископ встал и с весёлым на удивление лицом поспешил к брату. У того был такой пасмурный взгляд, что сразу было видно, что пришёл не с утешением.
– Мой Мшщуй, что? Ты утомлён или чем встревожен? – спросил он.
– Ты правильно сказал, – отвечал Валигура, – да, встревожен. Ты, наверно, будешь ругать меня, но я не виноват, что меня постоянно охватывает беспокойство. В самом деле, не за себя, а за пана.
– За пана? – спросил епископ. – А что же тебя тревожит?
– Я чувствую в воздухе что-то нехорошее, – говорил старик. – Если бы ты велел мне сказать, что я видел и слышал, я не мог бы объяснить… а боюсь. У Плвача есть тут какие-то связи, заговоры… что-то замышляют.
– Откуда ты это знаешь? – спросил епископ.
– По лагерю бродят чужие люди, подсматривают, подслушивают, пьют… – говорил Мшщуй. – Среди наших людей своеволие и пьянство страшные, а к нему какая-то неведомая рука толкает. В шинках за полцены дают пиво и крепкий мёд.
– У тебя есть право… стереги, а если что плохое, прочь из лагеря в тюрьму! – сказал епископ.
– Я это делал, – говорил Мшщуй, – но мерзость возвращается, да и с нашими людьми нелегко, потому что его охраняют и скрывают. Они рады этому разгулу.
Епископ немного подумал.
– Излишняя подозрительность и недоверие есть также грехом, мой милый брат, – отозвался он. – Я в этом ничего не вижу, кроме недостойного желания заработать.
– Когда алкоголь продают почти задаром, – сказал Мшщуй, – значит, кому-то важно, чтобы наши люди были всё время пьяны.
Епископ молчал.
– Делай, что прикажет тебе твоя любовь к пану. Делай и не тревожься. Ежели в этом Его воля, Он сохранит нас обоих от плохого, а ежели иначе предназначено на небе, никаким бдением не избежим приговора…
Тут епископ прервался, вытирая глаза.
– Могу я сказать, что застряло в моей душе? – сказал он. – Зачем бы я скрывал! Вот и я грустный и мало надеюсь на съезд, хотя он много обещает. И я опасаюсь, неизвестно даже чего. Но это могут быть тревоги и искушения злого духа, который всегда поджидает человека, чтобы отнимать у него силы. Всё-таки я молюсь.
Иво опустил глаза.
– Ещё немного терпения, – добавил он, – капельку, и кончится эта наша неопределённость. Если Святополк не прибудет и не даст о себе знать, вместо того чтобы напрасно тут совещаться, они пойдут на Накло, а мы вернёмся домой.
Мшщуй поднял вверх
