Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
Иван Васильевич смолк и сделал знак рукой. Все вышли, а государь растроганно и радостно обнял сына и крепко прижал к груди своей. Иван Иванович дрогнул в объятиях отца, почувствовав, как горячая слеза капнула ему на шею.
Прошло недели две, как оба посольства выехали из Москвы. Дьяк Курицын с послами короля Матвея направился в Венгрию через Ливонию, от Колывани – морем до Любека, в объезд Польши, дабы не впасть в руки общего врага – короля Казимира. От Любека сушей поехал он к Нюрнбергу, а оттуда по долине Дуная к Буде, где жил тогда король Матвей. Столько же времени прошло и со дня отъезда в Молдавию боярина Михаила Андреевича Плещеева с братом Петром и со знатными провожатыми и крепкой стражей. Плещеев поехал к воеводе и господарю Стефану через Литву и Польшу, ибо король Казимир в это время не был во вражде с Молдавией.
Последние вести пришли от послов: от одного – из Колывани, от другого – из Смоленска. Государь Иван Васильевич был спокоен.
– Пока Бог хранит, – сказал он сыну, сидевшему у него за ранним завтраком, – все благополучно.
Иван Иванович ничего не ответил. Усердно пережевывая кусок горячей буженины, он думал о чем-то другом и сосредоточенно щурил глаза. Отец весело усмехнулся.
– Какая у тобя гребта? – спросил он.
Иван Иванович тоже улыбнулся и, потянувшись за другим куском буженины, шутливо ответил:
– Какая гребта? Буженины еще хочу взять. – Но, взяв кусок, он снова задумался и медленно произнес: – Мне един фрязин из наших зодчих сказывал, что родной дядя мой, князь Михайла тверской, резчикам своим денежные чеканы заказывал, дабы новые деньги бить для торга с басурманами. Будет среди них серебряная деньга, на которой с одной стороны орел двухглавый выбит и надпись вокруг него: «Михаил, Божией милостию царь и самодержец тверской».
Иван Иванович замолчал, принимаясь за еду, а Иван Васильевич нахмурил брови.
– Сие еще деда твоего Бориса Лександрыча блазнило, – сказал он и, засмеявшись добавил: – Одно – хотеть, а другое – иметь. Да и на всякое хотение есть терпение. Михайле же не терпится, спешит, вишь… – Государь снова задумался: – Токмо верно он мыслит, что на деньгах орла выбивать хочет. Ведает, что Тверь не мечом, а рублем сильней Москвы. Ведь по всей Волге и по всему Хвалынскому морю Тверь с басурманами торгует. Афанасий же Никитин, как ведаешь, до самого Индустана дошел…
– Мыслил яз, государь батюшка, о сем, – заметил Иван Иванович. – Сие все вяжет Тверь с Новымгородом и Ганзой.
– Верно, сынок! – воскликнул государь. – Более того! Тверь, бают, в Москву дверь. Ежели с Тверью заодно и Казимир, и папа, и фрязины с немцами будут, то, яко стена неодолима, все пути нам заколодят. Москве торговать не дадут.
– И нужных людей нам на Москву не пропустят.
– Грозно сие, сынок! Скинув Орду, станем мы ныне лицом к лицу с папой рымским и с кесарем германским. Надобно нам и у них трещин искать, друзей и ворогов уметь находить, дабы грызли друг друга до самой смерти, яко псы лютые. Пусть там разные государи друг друга разоряют, а нам надобно торговать прибыльней их всех и силой ратной всех их превзойти.
Стук в дверь перебил речь Ивана Васильевича, и в покой вошел князь Иван Юрьевич Патрикеев, набольший воевода и наместник московский, в сопровождении дьяка Майко.
– Прости, государь, – перекрестясь на образа и поклонившись государям, сказал Патрикеев, – не в обычный час и без зова…
– Садитесь, – насторожившись, промолвил Иван Васильевич. – Чую, вести-то злые…
– Злые, государь, – продолжал Патрикеев. – Круль Казимир, опалясь на тобя, что его князей литовских принимаешь под свою руку, поставил в Смоленске десять тысяч воев и в порубежных с нами градах заставы умножил.
– И что ж ты содеял? – перебил государь.
– Все пути от Смоленска конными полками прикрыл. По всем польско-литовским рубежам вестовым гоном приказы разослал дозоры усилить и в градцах в осаду сесть…
– Добре, – заметил государь, – повели всем воеводам готовыми быть к походу. С маэстро же Альберти о размещении в войске пушечников вместе подумай…
– Слушаю, государь.
– Ну, а ты, Андрей Федорыч, что сказывать будешь?
– И у меня, государь, вести злые, – проговорил дьяк. – Круль Казимир в распрях Пскова с Литвой вельми ласков был со псковичами и все по мольбе их учинил. В то же время сыновьям Ахмата – Седи-Ахмату и Муртозе приказал землю нашу, где можно, пустошить и грабить.
Дьяк на миг смолк, но Иван Васильевич нетерпеливо повел бровями и воскликнул:
– Еще что? Вижу у тобя и хуже того!
– Есть, государь, слух из Поля, что ссылается круль с Менглы-Гиреем, а крымскому князю Именеку[106] подкуп послал, дабы склонить хана к миру с Литвой…
– Добре, – молвил государь Иван Васильевич, – перед обедом придешь ко мне, скажешь, куда и каких еще гонцов посылали за вестями и в Поле, и к рубежам польским. Может, еще вести какие будут. Идите…
Когда наместник и дьяк вышли из государева покоя, Иван Иванович, взглядывая на задумавшегося отца, несколько раз хотел заговорить с ним, но не решался. Он знал, что государь не любит, когда прерывают его мысли.
– Итак, сынок, – заговорил сам Иван Васильевич, – путь к заморским странам нам пролагать надобно.
– Как же сие деять нам, – спросил Иван Иванович, – когда меж ними и нами стали Польша, Литва, немецкая Ливония, а дальше Варяжское море.[107]
– Пожди, – перебил сына Иван Васильевич, – и Москва не в один день строилась. Токмо первые шаги ступаем. Ищем токмо за сей стеной вражьей сильных и славных государей, которым сия же стена есть помеха на путях, им нужных. У татар мы нашли собе друга, царя Менглы-Гирея, – от нас он не уйдет, а Бог даст, найдем таких же и в короле угорском, и в господаре Стефане молдавском.
– Но ведь Менглы-Гирей-то уж с крулем ссылается? – возразил Иван Иванович.
– Пусть ссылается, – усмехнувшись, сказал государь. – Сие токмо жадность татарская. Хочет он двух маток сосать, да сего не будет. Вразумлю его, напомню ему братьев его да сыновей Ахмата. Да и султану турскому не по нутру будет дружба его с Казимиром.
– Верно, – подхватил Иван Иванович. – Казимир-то с рымским папой крестовый поход на Царьград готовят.
– Право мыслишь, – одобрил Иван Васильевич сына. – Ну да мы еще подумаем с тобой, Иване, когда Майко новых вестей принесет. С ним вместе подумаем.
– А сей часец, государь-батюшка, – весело сказал Иван Иванович, доставая ящик с шахматами, – давай в шахи до обеда повоюем.
– Ну давай, – смеясь, согласился государь, – поиграем в деревянные шахи. Позабавимся. Устал яз с настоящими-то царями и королями на кулачки биться.
Положив доску на стол, стали они расставлять шахматы.
– Вот ежели бы у государей были такие главные воеводы, как сей ферзь, – молвил Иван Васильевич. – Куда хочет, туда он и идти может, а где надобно, то и конем через других перескочит.[108]
– Батюшка! – воскликнул громко Иван Иванович. – Ведь истинно ты сказываешь. Ты с королями и царями словно в шахи играешь! Ведаешь, кого куда поставить, а главное, когда сию перестановку делать надобно. Все у тобя – ни рано, ни поздно, а всегда в самый раз…
Иван Васильевич рассмеялся и, сделав ход пешим воином, примолвил шутя:
– Живые-то государи и воеводы их хуже деревянных сих шахов, ферзей, хуже руков[109] и слонов. У всех деревянных ходы все заранее ведомы, как игрой установлено, токмо цели сих ходов угадать надобно. У живых же, хошь и цели ведомы, а для ходов никакого правила нету.
Иван Васильевич смолк, обдумывая ответный ход сына, двинувшего вперед слона.
К концу игры, разыгранной, к великой радости Ивана Ивановича, вничью, что было для него уже некоторой победой, пришел дьяк Майко.
– По приказу твоему, государь, – сказал он, кланяясь.
– Добре, добре, – приветливо обратился к нему Иван Васильевич, – а мы тут с великим князем отдохнули за шахами малость. Ну, садись, Андрей Федорыч, сказывай.
– Князь Иван Юрьевич, – начал Майко, – всяк час получает вести ямским гоном от рубежей польско-литовских. Никуда король своих войск не отпускает, а в Смоленске все десять тысяч при заставе держит. Мыслю, токмо для-ради страху нам, а ратью идти не посмеет.
– А в Крыму как? – перебил государь дьяка. – Сие важней нам всех войск Казимировых.
– От царевича Данияра вести пришли о посольстве Казимировом. Подтверждает сие и Данияр.
– Не мыслю яз, – опять прервал речь дьяка Иван Васильевич, – чтоб Менглы-Гирей весь свой разум утратил. Сам знаешь, Андрей Федорыч, султан-то и круль – вороги непримиримые из-за Гроба Господня. Сие разумеет, чаю, и Менглы-Гирей. Мало ему, что Ахматовы сыновья на него, яко кошки на мышь, глядят. Мало того, что братья его кровные, царь Нурдовлат и Айдар, у меня, яко соколы в колпаках, на цепочке сидят. В любой час на него спустить могу. Опричь того, ногайские татары есть, которые с ордынцами за един будут, абы Крым разграбить.
