Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян
— Ага, вот и ты попался!.. Ну и отлично, привыкай теперь. Я так уже года три живу. Теперь будем вместе пить за возвращение короля…
…В конце зимы, когда в воздухе уже пахло сыростью, нечистотами и еще каким-то далеким, ангельским небесным ветром с осиянных полей весны, Кретьен принялся за свой первый роман. Героем повествования оказался он сам, молодой рыцарь из Артуровских подданных, и приключения его были долгими и еще не до конца ясными, да и имени у парня толком не было. Только черные, как у Кретьена, волосы, большая отвага, да отец — король далекой страны, далекой, совершенно придуманной — под названием Великая Оркания… Была там травля белого оленя, пришедшая из слышанных еще в детстве легенд, и загадочная, еще не до конца оформившаяся в голове поэта история любви, и какая-то история про оскорбленную и отмщенную гордость… Этот труд, вершившийся по ночам, втайне даже от Ростана, писался от первого лица. В жизни своей юноша не собирался его никому показывать: история предназначалась для себя самого, даже не история — воплощаемое на бумаге желание быть там. Ничего, там все можно. И быть рыцарем, и служить королю, лучше которого нет, и никому не позволять уязвить свое достоинство… Да что там мелочиться, в своей стране, в своей Бретани можно даже быть принцем!.. Этого никто никогда не отнимет, потому что его просто нет. Нет ни для кого, кроме пишущего. Что будет, когда история до конца придумается и кончится, Кретьен не думал.
Так писал он по ночам, сгорая от болезненной, заново открытой радости — и не знал, не ведал, что неспроста мадам Сесиль так подозрительно косится на него за завтраком. Ненормальный какой-то школяр! Не напивается, сало из кладовки не крадет, девок — и то не водит… Сколько их перевидала почтенная горожанка за время своего вдовства — а с такой холерой еще не сталкивалась. Что-то здесь не так, что-то здесь нечисто, подумывала она по ночам, близко подходя к Кретьеновой двери и поглядывая едва ли не с отвращеньем на узенькую полоску свечного света, просочившегося в щель. Сидит, свечки жжет! Что он там делает, хотелось бы знать? Может, он и вообще не настоящий школяр, а беглый какой-нибудь узник — а то и вовсе, страшно подумать, еретик? Много их сейчас развелось, еретиков, какие-то публикане жуткие появились, и про этих самых публикан как раз рассказывают, что они с женщинами не якшаются и к мессе не ходят… Надобно последить за ним как-нибудь, за Аленом этим — Кристофа, например, послать, чтобы разузнал: ходит он к мессе или нет…
Вот с тулузцем, с тем все понятно. Шалопай, каких мало, зато за версту видать — студент!..
А история про молодого рыцаря тем временем зашла в тупик. Ни Гальфрид не помогал больше со своей «Лоэгрией», ни старые сказочки. Оставалось только пить с Ростаном за короля в любимом кабачке какую-то кислятину — на лучшее денег не хватало — да молиться о том, чтобы «жар и глад» как-нибудь вернулись. Двойная жизнь — это, может быть, и плохо, но только до тех пор, пока ты не разделишь ее с кем-нибудь еще. Тогда она делается просто жизнью. Но такие подарки не даются кому попало…
Глава 2. Рыцарь по умолчанию
Я видел трувора,Который молчал.В глазах его ГородКак пламя сиял.Он нес в душе тот живой огонь,Что освящает поэта удел,Он мог бы петь, как никто другой —Но он никогда не пел.
Я знал государя,Что жил одинок,Чью власть испыталиЛишь конь да клинок.Ему лишь стоило приказать —Никто б ослушаться не посмел,Он мог бы миром повелевать, —Но власти он не имел.
Да, знал я и знаюХозяев без слуг,И слуг без хозяев,Друзей без подруг,И видел мать, что рукой своейТаких сынов бы взрастить могла!Она жила бы ради детей —Да так их и не родила.
Вассал без сеньора,Сказал я себе,Шагаешь ты скороНавстречу судьбе,И знаешь — ждет тебя твой король,Ты будешь знать, кому ты служил,Пока же примешь с улыбкой боль,Хоть имя его забыл.
Так может, все мы — не здесь, так там —Найдем потерянное в пути,И власть, и песни вернутся к нам —А значит, иди — и жди…
1Жизнь медленно, но верно начинала входить в колею. Мессир Серлон, отличный парень, по всем статьям превосходил утерянного сен-тьеррийского мудреца; ходили по рукам какие-то списки, его стихи, то смешные до чрезвычайности, то столь же неприличные. Не мог быть гадким занудою автор стишков про трех дев, состязавшихся в пении, или про соблазнение девственной красотки, ну не мог — и все!.. Хотя и британец, хотя и не так давно надел магистерскую широкую тунику взамен школярских лохмотьев, а свое дело он знал. Школа мессира Серлона была на улице Фуар, располагалась на первом этаже дрянного домика, в комнате с низким потолком и земляным полом, и названию улицы совершенно соответствовала — Кретьен, попавший ему в ученики зимою, потом дома то и дело вытягивал у себя из башмаков короткие, колючие иглы соломы. Зимою бывало и холодно — камин не всегда находилось чем топить, если только школяры с собою не приносили дрова (это так и называлось — зимний дровяной налог); и тем, кто полагался более на бумагу и перышко, чем на свою память, иногда приходилось невесело — пальцы мерзли. Это все потому, что мессир Серлон — магистр молодой, вчерашний голиард; к нему еще не валили валом богатые ученики — паства вильтонца, которую он поучал в тонкостях метода Sic et Non, сама была разношерстной и полуголодной. Они распевали песенки на стихи Абеляра, болтали гадости про рыцарей и горожан и в совершенстве знали тот самый Fames Parisiana, Глад Парижский, который порою обращает веселого и мирного парня в нечто вроде рыскающего волка. Цепкий голод, студенческий голод, хочешь — пой на пирах, хочешь — выпрашивай деньги, а хочешь — плюнь на всю эту мороку, на город-рай, Иерусалим для богатых, а для бедных — топь, Вавилон, и беги отсюда в свою Бретань или Нормандию, паси скот до скончания века…
Особому подбору учащихся у мессира Серлона помогало еще и то, что был он не каноником от капеллы Нотр-Дама или Сен-Виктора, а совершенно самостоятельным профессором агреже с сен-Женевьевской лиценцией доценти — правом преподавать. Хотя почтенный настоятель Сен-Женевьев слегка просчитался, давая арбалет в руки столь искусному стрелку: сей британец то и дело в опасных играх разума приближался к той границе, с которой воскликнул как-то раз Симон де Турне, сходя с самодельной кафедры на вершине Горы Мудрецов:
«О, Jesule, Jesule! Как я возвеличил Тебя, а? Ну что я за молодец! Однако хотел бы я Твой закон лукаво опрокинуть — я б еще получше доводов нашел бы… Ну вот честное слово, нашел бы!..»
И пусть мессир Серлон не понимал слов святого Бернара о том, что надобно бежать из Парижа, растлевающего душу, и искать покоя и благодати в городах-приютах, то бишь монастырях, потому что, мол, «в лесах ты найдешь куда больше, чем в книгах, а деревья и камни научат тебя большему, чем учителя». Зато мессир Серлон понимал, что такое — голодать. И он первый, заметив синеву под глазами Кретьена и то, какие жадные взгляды бросал юный школяр на завалявшийся у камина мятый капустный лист, подошел к новичку с вопросом.
«Хорошо ли ты пишешь?»
Ну как вам сказать… При усердии — хорошо.
«А появится ли у тебя усердие за плату по пять су за книжную тетрадь? И сможешь ли ты делать по две тетради[17] в месяц?..»
А усердие появилось тут же, когда мессир Серлон предложил работу — помогать ему переписывать книжки на заказ, книжки из Сен-Женевьевского скриптория — не то что бы что-то ценное, нет, просто мелочи на продажу — молитвеннички, травники для купеческих жен, календари… Правда, в первый раз на бумагу ушли почти что все оставшиеся сбережения. А в другой раз в монастырской лавке подсунули плохие чернила — быстро выцветающие, желтоватые; и за работу поэтому магистр заплатил меньше, чем было обговорено — зато впредь наука, за чернилами следить надо… Так что уже через пару месяцев, к началу весны, у Кретьена в кошельке у пояса снова начало что-то позвякивать. И не так уже было холодно и грустно на Малом Мосту, когда они с Ростаном прогуливались вдвоем, выискивая знакомых для того, чтобы поговорить и поспорить, а не чтобы выпросить пару денье в долг на неопределенный срок. Уже не столь искренне исполняли два друга «Carmina de miseria clericorum», «Песнь о нищете клириков», по вечерам возвращаясь навеселе из знакомого кабачка…
Кретьен настолько оправился, что даже нашел в себе силы шаг за шагом дописать свой роман. На поверку все оказалось не так уж серьезно — дописанная история превратилась просто в книжку, сны более не снились. Кретьен, набравшись отваги, взял и переписал большой кусок о внешности героя — изменил его до неузнаваемости, навеки четко разделяя с собой. Даже цвет волос на всякий случай сделал светлым, золото-русым, как, скажем, у мессира Анри. Так оно было спокойнее.
