Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Во время летних каникул, то есть с 1-го апреля и до 15 сентября во всех кантонистских школах занятия в классах были отменены. На это время кантонистов распределяли на разные работы: подручными в разного рода мастерские, на кирпичные заводы, на сбор трав и кореньев и назначали вестовыми. «Ходить на вести» значило являться домой к батальонному, ротному и другим офицерам для выполнения разных работ. Вестовые находились в подчинении денщиков и кухарок, и это обстоятельство немного улучшало их питание, но оно же подвергало их непредвиденным наказаниям.

Однажды кантонист чистил кастрюлю и неосторожно толкнул стоявший вблизи кувшин с молоком. Кувшин уцелел, но молоко пролилось. За это виновнику дали 50 розог по распоряжению жены ротного командира. Сам ротный тогда отсутствовал. Провинившегося командирша прогнала и велела сказать фельдфебелю, чтобы прислал другого. Но когда фельдфебель узнал,в чем дело, он решил дать кантонисту еще и от себя 50 ударов. Напрасно бедняга уверял, что его уже высекли. Он получил новую порцию розог.

Курение табака считалось серьезным проступком, за который давали не менее 500 розог. Считая, что быть на вестях — это не то, что жизнь в казарме, кантонист позволил себе покурить. Его поймали с сигарой и дали 500 розог. Страдалец сперва кричал, потом стонал, а к концу сечения совсем умолк. Полуживого отнесли его в лазарет и через два месяца он скончался в муках от незаживших ран.

Как ни кажется странным, но из всех работ самой привлекательной было заготовление розог. Собирая розги в поле, кантонисты чувствовали себя как бы на свободе. В это время они распевали песни, где в неудобных для печати словах выражали свою ненависть к командирам. Пели, несмотря на то, что такие песни были запрещены и за них жестоко наказывали. Пели еще печальные песни, как например, «Калина с матушкой, что не рано зацвела, не в ту пору времячко Маша сына родила и, не собравшись с разумом, в солдаты отдала». Заунывные песни повествовали о том, как наказанный, умирая от розог, прощается со своей матерью и прощает своих товарищей, которые его обижали. От тоскливого напева и печального повествования слабонервные рыдали.

Наказывали жестоко солдатских детей, их засекали насмерть. От побоев кантонисты умирали в огромном количестве, но комплект был всегда полный. По требованию батальонного командира в школу прибывали все новые и новые партии мальчиков. Никого не интересовало, куда исчезали в таком количестве дети. Да если бы кто посмел поднять голос в защиту терзаемых, такому не поздоровилось бы...

Розги были, как полагалось, длиной в полтора метра; гнулись они так хорошо, что из прута можно было свернуть кольцо, не поломав его. От удара таким прутом не только рассекалась кожа, прут уходил глубоко в тело, разбрызгивая кровь. Говорили, что прутья эти хуже кнута палача.

Сечение производилось по установленным правилам: в растяжку на земле, на скамье или «на воздухе». Это было, так сказать, официальное наказание, и право наказывать розгами принадлежало офицерам. Помимо этого существовали еще подзатыльники, зуботычины, пинки, оплеухи, затрещины, толчки, которые раздавало низшее начальство.

Экзекуцию розгами выполняли только барабанщики. В кантонистских школах они составляли как бы отдельную касту. В барабанщики вербовались неспособные ни к какой науке. Были и добровольцы, которые шли в барабанщики ради выгоды. Эта должность была самая легкая. Надо было бить в барабаны утреннюю и вечернюю зори, дежурить в столовой и в местах, где кантонисты выполняли какую-нибудь работу. Основным условием для барабанщика были крепкие мускулы. Розги сохранялись в погребе, в прохладной сырости. Когда же они все-таки подсыхали, барабанщики ставили их в ушаты с водой. Они же обязаны были докладывать начальству об их убыли и заботиться о своевременной заготовке новых розог. В свободное от дежурства время барабанщики упражнялись в примерном сечении и в этом искусстве иные достигали совершенства. Надо было видеть, когда они наказывали и распоряжались теми, кто держал растянутую жертву! После 50 ударов пот лил с них градом, рожи раскраснелись; их сменяли другие барабанщики, с нетерпением ожидавшие своей очереди наслаждаться. Молодые палачи приходили в звериный экстаз, и нездоровые инстинкты овладевали ими. Часто случалось, что барабанщики, опьяненные кровью, продолжали сечь и после того, что виновный получил определенное ему количество ударов. Правда, за такое ослушание пороли их самих.

Некоторые офицеры из школьного начальства отличались не только жестокостью. Когда они присуждали к наказанию, то, вдобавок, еще глумились над своей жертвой. Бывший кантонист Кретчмер рассказывает об одном офицере-немце по происхождению. Попавшую в его лапы жертву, он сначала томил и издевался над нею. Происходил, примерно, такой разговор.

— Послушай, голубчик, — обыкновенно начинал он, — как ты желаешь, чтобы я тебя высек? Дать тебе 150 розог или только 50 с условием, чтобы ты сам считал удары. Если же перестанешь считать, то счет должен начинаться с самого начала. Что же ты молчишь, голубчик. Ну, скажи, как желаешь?

— Да я, ваше благородие, никак не желаю, помилуйте! Клянусь Богом, я не виноват.

— Ну уж, братец, этого не говори, а ты лучше подумай, что тебе выгоднее: получить 50 со счетом или 150 без твоего счета. Я даю тебе время. Видишь, какой я добрый!

Несчастная жертва знала по примеру других, что согласившийся сам считать не выдерживал и получал вместо 50 розог 200 и даже 300, а потому не знала, на что решиться. Тогда садист немец начинал уговаривать самым слащавым голосом:

— Соглашайся, голубчик, на 50, попробуй, я тебе по дружбе советую!

Этот постыдный договор продолжался долго; несчастный, наконец, соглашался на 50 розог с тем, чтобы самому считать. Для немца начинается потеха. Первые удары наказанный считает, но, не досчитав и до десяти, начинает кричать и просить о пощаде. Немец хохочет до упаду и заставляет считать с начала. Опять крики и просьбы о пощаде и опять тот же адский смех.

Жизнь кантониста была невыносима, и самым ужасным была не военная муштра, не бессмысленная учеба и даже не плохая пища, а беспредельный произвол начальства. Лишь здесь, в кантонистских школах, начинались для детей страдания, ни с чем несравнимые.

В эпоху Николая I порка была обычным методом воспитания, но в кантонистских школах она превращалась в планомерное и ежедневное истязание. Тяжелым гнетом стала эта система наказаний для детей, оторванных от семьи и родных. К ним предъявляли требования, которые просто невозможно было выполнять, и это давало повод к истязаниям, в сравнении с которыми официальная «шкала наказаний» вроде лишения знака отличия, выговора, ареста на хлеб и воду ничего не значили. От подобного режима смертность была невероятно велика. От розог, болезней и истощения ежегодно погибала одна треть воспитанников!

Но дети страдали не только от жестокого с ними обращения. Если в Петербурге высшее начальство кантонистских заведений крало умеренно и осторожно, то в губернских городах непосредственное начальство школ воровало без зазрения совести. Это обстоятельство и неспособность справляться со своим делом приводили к массовым заболеваниям детей цынгой, накожными болезнями и пр. Сам Аракчеев подтверждал, что каждый десятый кантонист умирает, и каждый пятый — болен.

Генерал Маевский, начальник Старо-Русских военных поселений, ничуть не отличавшийся какой бы то ни было мягкосердечностью, так описывает жизнь подопечных ему маленьких страдальцев: «80 тысяч этих малюток гасли как свечи. Вообще же все имели закоренелую чесотку. Хлеб они получали пополам с песком, а говядину им раздавали как артос,[2] и то не более трех раз в году».

По заведенному порядку новоприбывших выстраивали в шеренгу во дворе школы и первым делом распределяли по ротам, внося каждого в списки соответственно росту. После этого их размещали по камерам, и каждому отвели кровать с соломенным матрацем, подушкой и одеялом. К каждым 2-3 новичкам прикрепляли по кантонисту из старших, так называемых дядек, которые обучали новоприбывших племяшей поворотам, стойке «смирно», учили как величать начальство соответственно чину каждого, называть их имя, отчество и фамилию. После нескольких месяцев подобной подготовки новички переходили во фронт.

Трудовой день начинался в школе в 6 часов, когда барабаны били утреннюю зарю, после чего следовала команда «вставать». Кто не соскакивал с постели немедленно, с того младшее начальство срывало одеяло, награждая ударами. Живо надев сапоги и шинели внакидку, все бежали к ушатам умываться. Спешили для того, чтобы обтираться еще сухим полотенцем. Последним оно доставалось в совершенно мокром виде. После умывания чистили одежду, сапоги и убирали постели по определенной форме, как было указано дядькой. За малейшую ошибку в уборке постели, если сапоги не блестели или не хватало пуговицы на куртке, дядька, такой же мальчик, бил по зубам, по голове, куда попало. Причесываться не надо было: все были наголо острижены. Затем начинался осмотр. Дядьки осматривали племяшей, а вице-ефрейторы — дядек. Вице-ефрейторов осматривали ефрейторы и так далее по восходящей линии. За малейшую неисправность пускали в ход кулаки. Наказанный вымещал обиду и боль на подчиненном, и только новички не имели кого бить...