Паулина Гейдж - Искушение богини
– Но он всего лишь мягкотелый, избалованный, безмозглый щенок.
– И все же я повторяю: выбор падет на него. Других нет. То, что нравом он пошел в свою благородную мать, не просто несчастье – это катастрофа. Долгие годы фараон, да живет он вечно, правит тяжелой рукой, подчинив себе многие народы. Не мы одни пострадаем, когда двойной венец возляжет на голову Тутмоса.
– Ты богохульствуешь!
– Я говорю правду. Будь у нас достойная соправительница, что-то еще можно было бы спасти, но кто может узаконить право Тутмоса на престол? Ее высочество Неферу все на свете отдала бы, лишь бы уйти от ответственности, которую налагает положение супруги фараона. Спокойная жизнь – вот все, чего она желает. Великий рычит и фыркает, как загнанная в угол кошка, а сделать ничего не может.
– Но мы же не можем отравить царского сына! К тому же единственного, оставшегося в живых! Великий не успокоится, пока наши собственные мозги не брызнут на пол Амона!
– Тише! Разве я говорил что-нибудь подобное? Прежде всего мы должны оставаться реалистами. И все же есть способ выиграть то, что нам нужно, – время.
– Ее высочество царевна Неферу?
– Вот именно. Пройдет еще несколько лет, прежде чем маленькая царевна превратится в женщину, но уже сегодня она обещает стать всем тем, что только может пожелать видеть в своей супруге фараон. Покуда она растет, сердце фараона будет спокойно.
– А если сам фараон отправится к богу?
Наступила пауза, и Сенмут, почти парализованный от ужаса, затаил дыхание.
– Тогда мы сможем помогать молодому Единому и его супруге, которым еще многому придется научиться.
Сенмут за деревом чуть не упал в обморок. Пища, которую он с таким удовольствием проглотил лишь несколько минут тому назад, камнем лежала у него в желудке. В голове мутилось, но он сжал зубы и ударился раз-другой щекой о шершавый ствол, морщась от боли. Смысл услышанного еще не вполне дошел до него, но он уяснил достаточно, чтобы понимать: ослабей он сейчас хоть на мгновение или выдай себя неосторожным движением – и расстанется с жизнью. Поэтому он еще плотнее завернулся плащ, хотя спина была мокра от пота.
– Так, значит, мы договорились?
– Договорились. Не стану напоминать, что от вас потребуется величайшая осмотрительность.
– Разумеется. Когда все произойдет?
– Очень скоро. Я уверен, что фараон вот-вот объявит, кто будет его преемником. Предоставьте все мне. Когда я позову, мои приказания должны быть исполнены без промедления, но до тех пор ничего не предпринимайте.
– А если нас раскроют?
Другой человек тихо засмеялся, и Сенмут навострил уши. Ему показалось, что он слышал этот звук раньше. В следующую секунду, когда человек заговорил, на этот раз немного громче, юноша окончательно убедился в этом, но кому принадлежит голос, он так и не смог вспомнить. Парящий в ночном воздухе звук казался нереальным, как голос безликого духа. Юноша лихорадочно рылся в памяти, пытаясь одеть его плотью.
– Ты думаешь, Единому никогда не приходила в голову мысль о такой возможности? Разве ты не знаешь, что в глубине души он жаждет, чтобы так случилось, но свершить это ему не хватает решимости? Не бойся. Нас ждет успех.
Следующие слова донеслись уже с некоторого расстояния, и Сенмут с несказанным облегчением осознал, что они уходят. Тишина снова окружила его, и он, шумно выдохнув, соскользнул на землю. Его глаза были по-прежнему закрыты, он лежал, растворившись в потоке благодарности, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.
– Благодарю тебя, благодарю тебя многократно, могучий Хонсу, – сказал он вслух. Потом встал и побежал, но не туда, откуда пришел, а в обход, мимо священного озера, вокруг всего храма, в собственную келью. Он никого не хотел видеть. На бегу он твердил про себя слова, услышанные раньше, растущее беспокойство придавало резвости его ногам. К тому времени, когда он достиг коридора, куда выходили кельи жрецов-виибов, ему стало понятнее, о чем шептались те двое. Вместо того чтобы войти в свою келью, он пробежал мимо, остановился, тяжело дыша, у двери комнаты филарха и тихонько постучал. Взглянул на водяные часы. Он был потрясен, увидев, что прошло целых три часа. Луна зашла, разбросав серые предутренние тени по черно-белому каменному полу. Внутри кто-то зашевелился.
– Кто там?
– Это я, господин. Мне нужно с вами поговорить.
– Ну, входи.
Сенмут толкнул дверь и шагнул внутрь. Филарх, молодой человек с покатым лбом и маленьким тонкогубым ртом, сидел на своем ложе и зажигал лампу. Пламя желто вспыхнуло и выровнялось. Сенмут подошел ближе и поклонился, с тревогой осознавая, что у него расцарапана щека и весь он мокр от пота.
– Ну? В чем дело?
Филарх почесал толстым коротким пальцем глаз, сонно глядя на Сенмута. В ту же секунду; едва Сенмут набрал в легкие побольше воздуха для ответа, две независимых вспышки озарения молниями пронеслись через его сознание и стены завертелись вокруг него. Он взмахнул рукой, чтобы не упасть, все его нутро содрогнулось. Человек на постели нетерпеливо набросился на него:
– Говори. Говори же! Ты что, болен?
С уверенностью, не имевшей ничего общего с мыслью, а поднимавшейся прямо из тех сумеречных глубин его «я», которые сегодня уже помогли ему выжить, Сенмут осознал, что не должен ничего говорить ни этому человеку, своему господину, ни одной живой душе в храме о том, что слышал. И в ту же секунду с ужасным, отупляющим страхом понял почему. Ибо теперь он вспомнил, какое у того низкого, хрипловатого голоса тело – толстое, дряблое – и морщинистое, коварное лицо. То был не кто иной, как верховный жрец Амона, могущественный Менена собственной персоной. Внезапно мозги Сенмута заработали с удвоенной силой, и он сумел гладко, без малейшей запинки, которая выдала бы, какой хаос беспорядочно кувыркающихся мыслей царит в его голове, произнести:
– Господин, прошу вашего прощения, но у меня лихорадка, живот болит… вот здесь… – он приложил руку к желудку, – и я не могу спать.
– Это все жара, – проворчал филарх. – Возвращайся к себе. Скоро, наверное, рассветет, если к утру не поправишься, пришлю к тебе лекаря. Можешь не ходить на работу сегодня.
Сенмут поклонился и забормотал слова благодарности. Филарх вовсе не был злым человеком, просто у него было много забот, и он вечно суетился по пустякам. Кроме того, у него тоже частенько болел живот, не давая уснуть.
Повинуясь порыву, Сенмут снова повернулся к нему:
– Господин, если кому-то нужно попасть на аудиенцию к фараону, как бы это можно было устроить?
– Чего это ты вдруг? – спросил филарх подозрительно. – Что ты хочешь сказать Единому?
Сенмут напустил на себя изумленный вид.
– Я? Мне бы и в голову не пришло даже мечтать о столь великой чести; я знаю, что только могущественнейшие люди страны имеют право говорить с ним. Но однажды я видел издалека, как он царственно шествовал мимо, вот мне и захотелось узнать, просто так.
– Ну, так уйми свое любопытство. Неудивительно, что у тебя лихорадка, когда ты ночи напролет ломаешь голову над такими вещами. Ни мне, ни тебе нечего и надеяться на то, чтобы поговорить с ним. Это невозможно. А теперь уходи, утром придешь, если не полегчает.
Сенмут снова безмолвно поклонился и вышел, закрыв за собой дверь. По пути к своей келье он осознал, что страшно устал не только телом, но и душой и рискует упасть на пол, не добравшись до постели. Войдя в келейку, он со вздохом закрыл дверь и бросился на матрас.
«Даже окажись я каким-нибудь чудом в его присутствии, что бы я мог ему сказать? Да и как бы он отнесся к моим словам, даже если бы меня не выволокли из дворца, по рукам и ногам закованным в цепи? Разве я не слышал собственными ушами, как верховный жрец сказал, что в глубине души фараон желает, чтобы это произошло? Оправдано ли такое деяние безопасностью Египта?
Лежа с закрытыми глазами и уже почти отдавшись во власть сна, Сенмут вспоминал высокую, грациозную царевну, которая регулярно приходила со своими прислужницами в храм. Ее, как и ее отца, он видел издалека. Она не была красавицей, но благодаря нежности облика казалась доступнее и проще, чем ее высокомерные провожатые. Внезапно пробудившаяся вина спугнула сон и заставила его открыть глаза.
«Пожертвовать всем? Бежать во дворец?» Он повернулся на другой бок. «Нет, буду реалистом и сохраню себе жизнь, в точности как верховный жрец», – угрюмо сказал себе он.
Ему до смерти хотелось с кем-нибудь поделиться. Он вспомнил лучшего друга, Бению Гуррийца, подмастерье храмового инженера. Но темноволосый курчавый Бения с его сияющей белозубой улыбкой и обворожительными манерами отправился со своим хозяином далеко на юг, в Асуан, где на испепеляющей жаре помогал надзирать за работой в каменоломнях. К тому же для него не было в жизни ничего святого или серьезного, так что он легко мог проболтаться.
Сенмут натянул плащ на плечи и уснул, но его сны были путаными и постыдными. Он проснулся в поту и обнаружил, что ветер и в самом деле поднялся. В крохотное окошко под потолком его каморки залетал песок, частички серой пыли висели в зловонном воздухе. Сколько он спал, сказать было невозможно. Он встал и выглянул в коридор, но там все было тихо, двери других каморок были раскрыты настежь, и он понял, что его собратья-виибы уже приступили к своим обязанностям. Во рту у него было противно, на зубах скрипел песок, и он умирал от желания помыться. Юноша добрел до конца квартала и кликнул раба. Вернулся в комнату и опустился на единственный стул, который у него был, – неудобное сооружение из пучков связанных вместе стеблей папируса. Голова болела, и Сенмут невольно подумал, не был ли эпизод в саду плодом лихорадки, которая и впрямь овладела его сознанием. В конце концов, до него, как и до всякого, кто живет бок о бок с властью, доходят сотни слухов, а о фараоне сплетничают все, кому не лень, с утра до ночи. Однако Сенмут был наделен трезвым, расчетливым умом, в котором, несмотря на впечатлительность, досужие размышления никогда не смешивались с реалиями жизни. Кроме того, Сенмут обладал способностью к беспощадно-объективному наблюдению, своего рода отрешенностью чувств, которая позволяла ему замечать и запоминать поступки людей и реакцию на них окружающих. Ему просто не верилось, что происшествие, оставившее столь отчетливый, болезненный и яркий след в его памяти, могло быть плодом бредовых видений перегревшейся головы.
