Паулина Гейдж - Проклятие любви

Паулина Гейдж

Проклятие любви

Моим сыновьям, Симону и Роджеру.

С любовью

Книга первая

1

Императрица Тейе вышла из своих покоев в сопровождении четырех слуг из личной стражи его величества и своего главного вестника. Галерею от ее приемной до дверей, ведущих в сад, освещали факелы, а под ними вдоль стен стояли дворцовые стражники со скимитарами[1] в кожаных ножнах. На их смуглых телах ярко выделялись белые юбки, на головах были бело-синие кожаные шлемы. С приближением императрицы стражники опускали копья и почтительно склоняли головы. Сад был окутан густой темнотой, недосягаемой для мерцающего света звезд, горевших над пустыней. Маленькая группа торопливо прошла по дорожкам сада, остановилась у ограды, за которой начинались личные владения фараона, и, ответив на оклик охраны, направилась вдоль задней стены дворца.

Тейе приказала страже ждать у высоких дверей, через которые фараон часто выходил прогуляться в сад, а иногда просто стоял на пороге, устремив взгляд на западные холмы. Вместе с вестником она шагнула в проход. Всякий раз, когда она здесь оказывалась, ее взгляд неизменно притягивало большое количество изображений на стенах коридора. Теперь же она взглянула вверх, на фриз, тянувшийся под потолком. На длинной полосе листового золота, врезанной в панель из ароматного амкийского кедра, многократно повторялось тронное имя фараона: Нембаатра – Ра, Воссиявший в Истине. Во дворце эти слова можно было прочесть повсюду.

Тейе остановилась, и управляющий фараона, Суреро, вскочил со своего места у двери опочивальни и распростерся ниц перед царицей.

– Суреро, изволь доложить владыке, что его хочет видеть богиня Обеих Земель, – сказал вестник.

Суреро исчез, но через несколько мгновений появился и с поклоном пригласил Тейе войти.

Владыка мира, фараон Аменхотеп Третий, сидел в кресле у своего львиноголового ложа, из одежды на нем была только полоска тонкого льна, свободно обернутая вокруг бедер, и светло-синий свободный парик, увенчанный золотой коброй. Мягкий желтый свет десятков ламп, стоявших на низких столиках и подставках по всей опочивальне, скользил, будто дорогое масло, по широким плечам фараона, по его рыхлому обвислому животу и толстым бледным ногам. Лицо фараона было ненакрашено. Когда-то квадратная, волевая нижняя челюсть теперь заплыла жиром и терялась в складках кожи, щеки отвисли и опали, что свидетельствовало об отсутствии зубов и о болезни десен, мучившей фараона. Нос тоже с возрастом чуть опустился, будто стремясь уравновесить черты стареющего лица, только высокий, гладкий лоб и яркие черные глаза, которые были еще хороши даже без краски, напоминали о том, каким цветущим красавцем он был в молодые годы. Одна нога фараона покоилась на табурете, рядом на полу стоял открытый косметический ящичек, и раб, стоя на коленях, кисточкой красил царственную ступню оранжевой хной.

Тейе огляделась. Комната пропахла потом, тяжелыми сирийскими благовониями и увядающими цветами. Хотя раб и подрезал фитильки, бесшумно передвигаясь от одной лампы к другой, пламя начало источать серый зловонный дым, от которого запершило в горле, а в комнате сделалось так темно, что Тейе едва различала огромные изображения Беса,[2] бога любви, музыки и танцев, безмолвно и неуклюже пляшущие на стенах комнаты. Время от времени дрожащее пламя выхватывало из темноты высунутый красный язык или серебряный пупок на раздутом животе божества-карлика или вскользь пробегало по его львиным ушам, но, в общем, в этот вечер присутствие Беса в комнате было незримым. Оглядев опочивальню, Тейе остановила взгляд на ложе, по которому были разбросаны сухие листья мандрагоры и измятые цветы лотоса, и только сейчас заметила под смятым покрывалом маленькую фигурку, мирно дышавшую во сне.

– О Тейе, ты сегодня хороша как никогда! Вижу, ты тщательно подготовилась к этой встрече, – приветствовал ее Аменхотеп, но голос его прозвучал зловеще, эхом отдаваясь от невидимых сводов. – Ты пришла, чтобы снова соблазнить меня? Я прекрасно помню, что на тебе было синее платье и незабудки – тогда, в нашу первую ночь в этой спальне.

Тейе улыбнулась, торопливо опустилась на колени и поцеловала его ступни.

– Если бы сегодня я вырядилась так старомодно, царедворцы тут же скончались бы от ужаса, – невозмутимо парировала она, поднимаясь. – Как драгоценное здоровье фараона?

– Здоровье фараона бывало и получше, и тебе это хорошо известно. Зубы болят, голова болит, спина болит. Весь день заклинатели бубнили за дверью, а я терпел их, потому что обязан предоставлять Египту любую возможность исцелить меня. Однако эти болваны воют здесь ради своего собственного удовольствия. Наконец-то они убрались лакать свое пиво и перечитывать свитки с заклинаниями. Тейе, как ты думаешь, в меня вселился демон?

– Он жил в тебе всегда, муж мой, – едко ответила она. – И тебе это хорошо известно. В этом кувшине вино?

– Нет, там настойка мандрагоры, черная и противная. Я сам себе ее прописал. Заметил, что она не только разжигает желание – это знает любой мальчишка, которому стукнуло двенадцать лет, – но, что удивительно, еще и притупляет боль. – Он лукаво взглянул на нее, и оба рассмеялись.

– Царевна Тадухеппа привезет тебе Иштар[3] из царства Митанни,[4] – ободряюще сказала Тейе. – Эта богиня помогала тебе раньше, помнишь? Тушратта очень милостив.

– Еще бы этот скряга, митаннийский царь, не был милостив. Я отослал ему его драгоценную Иштар, покрыв ее золотом, да еще гору слитков в придачу. Теперь я снова озолочу его, на этот раз благодаря его дочери. Надеюсь, она стоит того. – Он выдернул свою ногу из рук слуги. – Хна высохла, и на другой ноге тоже. Убирайся. И ты убирайся! – прикрикнул он на раба, подрезавшего фитильки.

Когда слуги, шаг за шагом отступая по мозаичным плитам, наконец, вышли и дверь за ними бесшумно закрылась, Аменхотеп успокоился.

– Итак, моя Тейе, что у тебя на уме? Ты же пришла сюда не для того, чтобы предаваться любовным утехам со старым жирным богом с гнилыми зубами.

Она быстро справилась с чувством тревоги, которое испытывала всякий раз, когда он так говорил. Он был проницателен и хладнокровен, этот человек, испытывавший жестокое наслаждение при созерцании человеческих несовершенств, даже если это были его собственные несовершенства, и он лучше, чем кто бы то ни было, понимал всю ироничность этого своего описания. Потому что в Нубии, близ Солеба,[5] жрецы денно и нощно возносили ему молитвы и курили фимиам, и множество свечей горело у подножия громадной статуи Аменхотепа – каменного изваяния ныне живущего бога, которому было не суждено ни стариться, ни болеть.