Паулина Гейдж - Проклятие любви
Херуф вежливо улыбнулся:
– Царевна Гилухеппа будет несказанно рада, моя госпожа. С того времени, как убили ее отца, а брат стал править страной, она сама не своя до новостей из Митанни. Тадухеппа – ее племянница, она привнесет в комнаты Гилухеппы дыхание дружеского общения.
– Памятуя о том, что Гилухеппа является царской женой почти столько же лет, сколько и я, мне трудно понять, почему она все еще тоскует по лишениям и опасностям варварской страны, – сухо заметила Тейе. – Но я пришла сюда не затем, чтобы обсуждать митаннийских женщин фараона. Я хочу увидеть царевича.
– Он только что поднялся и сейчас в саду у озера, моя царица.
– Хорошо. Проследи, чтобы нас не беспокоили.
В одиночестве Тейе шла по галерее, наслаждаясь благословенным ветерком. Слева и справа двери были открыты. Она проходила мимо небольших гостиных, где женщины принимали своих управляющих и родственников, мимо совсем маленьких личных покоев, в которых они зимними вечерами собирались поболтать вокруг жаровни. От главной галереи ответвлялись коридоры, где вдоль стен возвышались статуи богинь Мут, Хатхор, Сехмет, Таурт; это были божества, перед которыми женщины воскуряли благовония, шепча молитвы о красоте, плодовитости, продлении своей молодости и здоровье детей. Коридоры вели в апартаменты жен фараона, живущих в этом же крыле, в глубине дворцового ансамбля. Покои наложниц были разбросаны по многим зданиям, и особенная, душная атмосфера гарема постепенно окутывала Тейе. Повсюду эхом раздавались смех и визгливая болтовня. Бряцанье бронзовых ножных браслетов, звон серебряных украшений, мелькание желтых, алых, синих одеяний, исчезающих за поворотом. Где-то в конце галереи, ведущей в детские, жалобно плакал больной ребенок. Вдруг из неплотно затворенной двери пахнуло фимиамом и донеслось благозвучное пение иноземных молитв, может быть сирийских или вавилонских. В другом дверном проеме она увидела нагое тело с вытянутыми руками и услышала плач флейты.
Ненавижу гарем, – в тысячный раз подумала Тейе, вырвавшись, наконец, на ослепительный солнечный свет. Она пошла к озеру. – Месяцы, которые я провела здесь, были самыми трудными в моей жизни. Я была испуганной и упрямой двенадцатилетней девчонкой, одной из многих жен фараона. Не помогало и то, что моя мать – Украшение царского престола – тоже жила здесь. Она управляла другими женщинами, как военачальник своими войсками, применяя кнут и проклятия, и ругала меня за то, что я бегаю по этим лужайкам рано утром, голой и ненакрашенной, пока все в гареме еще сладко спят. Если бы Аменхотеп не полюбил меня, я бы, наверное, отравилась.
При виде своего последнего оставшегося в живых сына она отогнала прочь невеселые воспоминания. Он сидел, скрестив ноги, на папирусовой циновке у озера, в тени маленького балдахина. Он был один; руки неподвижно лежали на коленях, покрытых белой юбкой, взгляд был прикован к белому мерцанию воды и солнечным бликам на ряби озера. Неподалеку отбрасывала пятнистую тень маленькая рощица, но он выбрал именно это место, под натянутым балдахином, в ослепительно ярком свете солнца. Погруженный в созерцание, он не заметил приближения Тейе и поднял взгляд лишь в последний момент. Он распростерся ниц на траве, выражая почтение, и снова уселся на циновку.
Тейе изящно опустилась рядом с ним. Он не смотрел на нее, погруженный в молчаливое самосозерцание, по-прежнему не отрывая взгляда от поверхности озера. Как и при каждой их встрече, ею овладело чувство смущения и отчужденности. Она ни разу не замечала за ним проявления хоть какой-нибудь активности; за девятнадцать лет она так и не смогла понять, является ли его сдержанность свидетельством крайнего высокомерия, стоическим принятием своей судьбы или признаком слабоумия. Она знала, что женщины гарема относятся к нему со смешанным чувством привязанности и пренебрежения, как к приблудному щенку, и не раз за эти годы задавалась вопросом, понимает ли ее муж, что такое отношение окружающих тлетворно влияет на душу взрослеющего юноши. Разумеется, он понимал. О вырождении человеческой натуры он знал больше, чем кто-либо другой.
– Аменхотеп?
Он медленно обратил к ней взгляд кротких, прозрачных глаз, и его полные губы изогнулись в улыбке, отчего выступающий, неестественно длинный подбородок сделался еще заметнее. Царевич был некрасив, почти отвратителен. Некоторое благообразие его лицу придавал только тонкий орлиный нос.
– Матушка? У тебя утомленный вид. Сегодня все выглядят утомленными. Это из-за жары. – Голос у него был высокий и тонкий, как у ребенка.
Ей не хотелось говорить о пустяках, ей не терпелось сообщить ему поразительную новость, но в какое-то мгновение она поняла, что не может подобрать слова. Поборов нерешительность, она начала:
– Долгие годы я мечтала о том, чтобы сказать тебе это. Хочу, чтобы ты приказал своим управляющим и слугам упаковать все, что желаешь взять с собой. Ты покидаешь гарем.
Улыбка не исчезла с лица, но длинные смуглые пальцы стиснули сиявшую белизной ткань юбки.
– Куда я поеду?
– В Мемфис. Ты будешь назначен верховным жрецом Птаха.
– Фараон умер?
– Нет. Но он болен и знает, что должен назвать тебя своим преемником. Прямой наследник всегда служит верховным жрецом в Мемфисе.
– Значит, он умирает. – Он устремил взгляд к небу. – Мемфис совсем близко от Она, правда?
– Да, да, очень близко. И ты увидишь громадные гробницы предков, и город мертвых в Саккаре, и чудесный Мемфис. Ты будешь жить в летнем дворце фараона. Ты рад?
– Конечно. Можно мне взять с собой моих музыкантов и зверушек?
– Все, что захочешь. – Ей было немного досадно, что он не проявил никаких эмоций, но она объяснила это тем, что он еще не до конца осознал, насколько может теперь измениться его жизнь. – Думаю, нужно полностью освободить твои покои, – продолжила она. – Сюда ты уже не вернешься, и, кроме того, тебе как Гору-в-гнезде предстоит жениться, а будущая царица Египта вряд ли станет жить где-либо, кроме собственного дворца.
Впервые ей удалось расшевелить его. Он резко повернулся, и на мгновение в его глазах вспыхнуло удовлетворение.
– Мне отдадут Ситамон?
– Нет. Ею по-прежнему располагает фараон.
– Но она моя сестра, и она истинно царской крови. – Он поджал губы, нахмурясь.
Доволен он или разочарован тем, что не может получить ее в жены? – задумалась Тейе.
– Сын мой, дни, когда трон передавался только человеку, женатому на особе истинно царской крови, прошли. Теперь выбор делает либо сам фараон, либо оракул Амона.
Аменхотеп скривил губы в презрительной усмешке.
– Меня сын Хапу выбрал бы последним из всех. Я рад, что он умер. Я его ненавидел. Матушка, это ведь ты заставила фараона принять такое решение, правда? – Он оторвал руки от колен и принялся задумчиво теребить крылья своего белого кожаного шлема. – Я хочу Нефертити.
