Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)
В какой-то миг она чуть не цепляет рукавом пышного платья реторту с каким-то снадобьем и матушка чудом выхватывает склянку из-под Императрицы. С укоризною в голосе девушка говорит:
— Ни шагу далее, Ваше Величество, — иль Вы подорветесь.
Государыня застывает, на лице ее пьяное изумление. Потом она ухмыляется и грозя племяннице пальцем, подхихикивает:
— Но ты же не дашь этому произойти?
— Отнюдь, Ваше Величество. После того издевательства, какое Вы устроили надо мной с этим письмом, — у меня возникают разные планы. Коль Вы подорветесь здесь и сейчас — нас обоих разорвет в клочья, и мне не предстоят муки в руках палачей. На Вашем месте я бы задумалась.
Девушка со значением показывает огромную ступку для смешения пороха, подальше двигает ее от Государыни и, вставая на пути венценосицы, скрещивает руки у себя на груди:
— Ваше Величество, я прошу Вас немедля покинуть сие помещение. Это опасно как для Вас… в таком состоянии, так и — для меня. И моя шкура заботит меня больше Вашей.
Императрица, пьяненько подхихикивая и делая вид, что хочет пройти, играет с племянницей, как кошка с мышкой. В конце концов та не выдерживает и схватив тетку за руку, довольно бесцеремонно сажает ту в деревянное кресло, стоящее за конторкой, в коей хранятся лабораторные записи. Кроме этой конторки, кресла и лабораторных столов с посудой и реактивами в палатке нет прочей мебели.
Царица порывается встать, но племянница легко удерживает в руках крупную женщину, и глядя ей прямо в глаза, говорит:
— Я дам вам особый бальзам и аммоний. Вам сразу же полегчает.
Государыня, как капризная девочка, начинает мотать головой, затем обидно смеется и с язвою говорит:
— Фи, какой мерзкий запах. Я думала, что так вонять серой может только в аду. Ты, я гляжу, не только гадючка, но и — чертовка. Давно знаешь русский?
— Да. Десятый уж день.
— Похвально. Мне говорили — у пруссаков есть где-то школа, где шпионы хорошо учат русский. Было сие в каком-то монастыре… Не будь ты моею племянницей, на дыбе мы б вместе вспомнили — как же он называется…
Матушка, начавшая было мешать лекарство для тетки, на миг замирает и пестик в ее руках дрожит по-предательски. Тетка же, довольная произведенным эффектом, почти ласково продолжает:
— Пугачев крепкий был, — лишь с каленым железом язык развязал. А вот Тараканова обмочилась с первой растяжки… Ты не поверишь, как она палачей ублажала, чтоб они ее не пытали. Мы в другой комнате все животики со смеху надорвали!
А как исполнит все и обнадежится, тут-то ее и — на дыбу. Потом я захожу и говорю милочке, — «Ты верила, что за сие скотство тебя на сей раз пощадят? Вообрази же, что ты могла натворить ради вот этой короны… А теперь накажите ее не за то, что она пыталась наделать, но за то, что сегодня тут делала — ради страха за свое „я“ и обычнейшей боли. Наказывайте же так, как за то, что она ради себя готова была сделать с Россией!
Видела б ты, как зверели мои палачи! А ведь и вправду готовы были помягче ударить, или — тисочки недокрутить… А после сих слов — как положено — иглы, тиски и костер…
Государыня неприятно смеется, пальцы ее невольно скручиваются и становятся похожи на когти большой страшной птицы. Нервно подхохатывая, она продолжает:
— Ее потом недельку лечили, отпаивали, да выхаживали и снова в пыточную. Наврут ей с три короба, что меня в городе нет, дыбу покажут и опять — или-или. Она, конечно, им опять даст — по-всякому и всячески ублажит, а затем я захожу и… видела б ты ее нашкодившие глаза! Если б она хотя бы честно смотрела, я б ее в первый же день кончила, не пытая… Ибо нельзя мучить царскую Кровь! А самозванок — положено… Пока сами не сдохнут.
К этой минуте пестик в руках у моей матушки снова в порядке, она высыпает полученный порошок в какую-то колбу, растворяет снадобье в воде и подает лекарство Императрице.
Та чуть ухмыляясь, берет колбу в руку, другой рукой зажимает нос, чтобы выпить, и вдруг явно нарочно выпускает емкость из рук! Та с грохотом падает, разлетаясь на много осколков, Государыня ж (почти трезвым голосом) вдруг говорит:
— А ты — смелая. Хорошо держишь нервы в руках. Ты и дальше — не бойся. Вот прикажу вздернуть на дыбу, там и надо бояться…
Взорвать меня тут грозилась…» — тетка вдруг багровеет и по-пьяному злится, — «Ну, взрывай, коль подослана! В кои-то веки родная Кровь в сей гадюшник пожаловала, а туда же — взрывать меня хочет! Ну, взрывай, — на!» — с этими словами пьяная женщина вдруг без каких-то усилий рывком рвет свое пышное платье у себя на груди. И к небывалому изумленью племянницы, та вдруг видит, что на тетке под платьем тонкая стальная кольчуга!
Государыня же пьяно всхлипывает, с сожалением смотрит на дыру в своем платье и чуть ли не со слезами бормочет:
— Жарко мне в ней, тяжело… Поверишь ли, милочка, — я однажды с Гришей была… Это мой первый — Орлов, ты, верно слышала… Так наутро, как вышли прощаться, меня и пырнули ножом… Вот сюда, в этот бок. Я, прости Боже, всегда после ночки в исподнем была, а тут будто дернуло меня что и — корсет я надела. На китовом усу.
Нож только брюхо чуток пропорол, а так — все. Все…
Государыня молча плачет и беззвучные слезы медленно катятся у ней по щекам. Матушка в ужасе подсаживается к тетке поближе — прямо на каменный пол и с чувством спрашивает:
— Да как же это? Кто ж это? Ведь…
Тетка утирает слезы, пьяно машет рукой и с яростью произносит:
— Был там один… Гришин телохранитель. Деньги ему обещали. И графский титул. Поместье…
Поверишь ли, он меня в бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он стоит с кровавым ножом и опять — вновь заносит. А я лежу и понять не могу — за что?! Мы же с Гришей его из самой грязи вытащили, верили как — сыну, как брату родимому…
Хорошо, — Гриша первым все понял и шпагу вынуть успел. Я потом месяц в перевязках ходила… Заросло… Как на собаке. Вот только Дашковой пришлось мой мундир надевать и гарцевать перед гвардией, чтоб если повторят — ей пуля пришлась.
Племянница с изумлением смотрит на тетку и шепчет:
— При чем здесь Дашкова?: Она была у нас дома — там, в Пруссии. Мы так поняли, что она — лучшая ваша подруга…
Государыня молча кривится и почти сплевывает:
— Дура она, а не подруга. Не дорезал Гриша крестника моего. Я, хоть и еле ползла на ногах, а все равно — первой за ними помчалась. В подвал… В первый раз увидала, как на дыбе пытают…
Подружка моя закадычная по-глупости проболталась… И про встречи мои с Гришенькой, и про то, что буду в исподнем. У баб язык без костей — мотают, что помелом метут! А дядька ее — канцлер мой Воронцов деньги сыскал и нож в руку вложил…
Племянница глядит в рот своей тетке и с замиранием спрашивает:
— Но вы этого так не оставили?!
Царица пьяненько ухмыляется:
— Отнюдь. Канцлер-то не причем… Ему приказ такой был. От Петруши, Петеньки — благоверного моего. А тут, — вроде как поединок. Он целится — ПАХ! Кровь пустил, но… не дорезал. Стало быть — моя очередь. Ну, прости, мил друг — я-то уж промаху не дала… А потом Воронцова — по-тихому. И милую дурочку — за границу… Пусть там болтает, как я в исподнем хожу.
Государыня на миг умолкает, задумывается, вроде бы как трезвеет, и, поднимаясь из кресла, безразличным голосом говорит:
— Ты на ус-то себе намотай — первой в таких делах не стреляй. На грязь людей шлешь, — и если не будет в сердце у них Правоты, дрогнет рука. Пить дать дрогнет… Стало быть — нужно дать пролить свою кровь. Это в сем деле самое страшное. Вроде все рассчитала, а все равно сердчишко стучит… Ведь не просто так — убивать будут…
Второе, — ответный выстрел никому не доверь. И мстить за себя не позволь. Все сделай сама — полком, дивизией, или — народом. А еще лучше судейскими, или анафемой. Никогда не забудь ни судейских, ни церковь — вот вернейшие палачи. Подсылать же с кинжалом, иль ядом и думать не смей, выйдет наружу — всю жизнь будешь от грязи сей отмываться. Пока — все. Запомнишь — дальше скажу.
А вообще — не слушай мой старческий бред. Это я порой — спьяну. Верю, что в десять дней — язык изучила. Поздравляю…
Ну, работай, не буду тебя больше задерживать, — с этими словами Государыня идет было к двери, но тут матушка все ж не выдерживает:
— Ваше Величество… раз я не прошла Вашу проверку на Преданность, не лучше ли мне вернуться домой?
Екатерина Великая поворачивается к племяннице и смеется:
— Не бойся, я уж давно не придаю никакого значения ни «Чести», ни «Верности». Это у нас в Германии они чего-то, да — стоят. Здесь в России меня предавали и продавали на каждом шагу, на каждом углу, — оптом и в розницу.
Государыня возвращается в кресло, грузно опускается вглубь его и видно, что алкоголь, «выйдя из головы», ударил ей в ноги. В глазах ее больше соображения и здравого смысла, но они теперь закрываются под грузом выпитого. Она хрипло шепчет:
