Елена Холмогорова - Рама для молчания
В первые годы нашей жизни в Устье работал мастер на все руки беженец из Южной Осетии Малхаз вместе с братьями Джоном и Тимуром. Он построил нам два сарая, которые получились из задуманного навеса над дровами. Дрова же до сих пор сложены рядком вдоль забора и накрыты рубероидом. Еще он доводил до ума гостевой домик. Потом выяснилось, что это был его первый опыт в строительном деле; домик Малхаз поставил чуть ли не на голой земле, не озаботившись фундаментом. Зато в подарок Е. соорудил самый настоящий мангал, с которого, впрочем, пришлось потом снимать верхний ряд кирпичей. И заключительной акцией было возведение забора из гнилых перекладин. При всем том воспоминания о нем остались самые светлые. Последний раз мы встретили Малхаза в Зубцове заметно постаревшим и утратившим немереную свою силу. Это было в первые дни грузино-осетинского конфликта, во время которого был разрушен дом Джона. Джон и Тимур в Цхинвали уцелели, а Малхаз умер у телевизора, переживая беду своего народа.
Земли у нас теперь вдвое больше, чем при покупке дома. Приращение нашего участка по роковой случайности, а может быть, в силу неосознанного протеста совпало с финансовыми катаклизмами. В дефолт 1998 года, когда все закупали соль, сахар, спички и прочие необходимые в пору катастроф запасы, нам взбрело в голову невеликие наши сбережения бросить на приобретение семи соток заросшей иван-чаем, крапивой и пустырником земли. Хлопоты по приобретению еще трех соток десять лет спустя совпали с обрушившимся на весь мир финансовым кризисом, которому никакие экономисты не прогнозируют конца. Обошлись эти три сотки в полтора раза дороже тех семи, да еще обставлены новыми бюрократическими правилами: лежащее между забором и дорогой пространство, заселенное сорным кустарником и той же крапивой, надо было покупать на аукционе в беспощадной конкурентной борьбе. Правда, конкурента разрешили привести своего. В хождениях по инстанциям утешали мечты о кусочке дикого леса, который станет нашим наравне с газоном. Главным украшением нашей Новой Земли была не тундра, а роскошная береза, раскинувшая широкую крону над всякой мелочью: иргой и робкими осинками. Мелочь эту как не имеющую эстетической ценности вырубили, и тут выяснилось, что царственная береза вся насквозь прогнила и грозит в ураган, на которые щедро нынешнее лето, рухнуть на дом.
Конечно, не сами занимались вырубкой. Пригласили специалистов. За деньги, разумеется. Как у Чехова в «Скрипке Ротшильда»: «Какие страшные убытки!». Они работают с редкими перекурами, обливаются потом, а нам стыдно сесть за компьютер, будто мы в стрелялки играем, а не зарабатываем деньги, чтобы с ними же и расплатиться. А уж книжку открыть тем более неуместно. Устав от безделья, слоняемся, подбирая какие-то веточки – вроде бы для растопки. Да, не только работники из нас никудышные, но и роль помещиков для обоих как-то не очень органична. Ходить и указывать, когда видишь огрехи, и то неловко. Е. вздыхает: хорошо бы иметь управляющего. Была такая должность в старину.
В яму за забором, в которую несколько лет назад упала сломанная бурей береза, и лишь неподъемная часть ствола пересекает ее, швыряются вырубленные стволы и ветви рябин, ирги и осинок, как знамена потерпевшей поражение армии. Лихо горит, поднимая над пламенем ровный столб дыма, что предвещает назавтра ясную погоду.
Работы кончились, батраки уехали, получив гонорар, остался костер.
Не таясь, открываем на террасе ноутбук, любуясь на невидимые еще утром овсяное поле и рощу.
Мы работаем, пишем этот текст, споря о запятых, а костер горит, точнее – тлеет, исходя дымом. Пообедали. Костер дымит, изредка выбрасывая то там, то здесь острые язычки пламени. Почитали вслух «Белую гвардию». Костер дымит. Поужинали. Костер дымит. Хочется погулять, выйти на Волгу, сверкающую золотом закатного неба, но куда уйдешь от огня в пяти шагах от забора? Е., в детстве бывшая свидетелем настоящего пожара в дачном поселке, утверждает, что надо заливать. Да и здесь, в Устье, знойным летом 2003 года мы всей деревней тушили начавшийся лесной пожар над Дёржей и канистрами на машинах возили воду. Пожарного вызвали, конечно, хотя долго пришлось его будить, а когда наконец примчался за 15 километров, выяснилось, что в его бочке нет воды. Впрочем, мы справились своими силами. Сколько канистр понадобится сейчас? – задается вопросом Е. Пока мы раздумываем, мимо нас проезжает еще один работник – к нашим соседям устранять неполадки с давлением в водопроводных трубах. Его приезд имеет, оказывается, самое непосредственное отношение к вопросу Е. о канистрах. Водопровод пришлось отключить на целые сутки. Насовсем. Так что когда настала пора заливать костер, оказалось, что в кране нет воды. Почему-то вспомнились учрежденческие лестницы с шлангами за стеклом или щиты у корпусов пионерских лагерей: ведро, багор, лопата – все выкрашено в красный цвет.
Мастер возвращается и обнаруживает нас в полной растерянности у кострища. Бодро говорит, что засыплем песочком. Ведро, другое, третье… Горит. Вздыхаем: «Огнетушитель бы». Слава ГИБДД! Открываем багажник машины. Попутно выясняется, что пользоваться этим средством пожаротушения не умеем. Но мастер-спаситель еще с нами. Пшик! – струя невесть какого вещества, а костру хоть бы что. Берет из своей машины – пшик! – вроде бы затухает.
С изумлением обнаруживаем, что дело к полуночи. Вдруг защелкал запоздавший соловей-одиночка.
Так кончается самый длинный день в году.
* * *Где-то в запасниках Третьяковской галереи хранится препаскуднейшее полотно кисти уж наверняка народного художника СССР с роскошным названием: «Утро нашей родины». Зона рискованного земледелия, которую выбрали наши предки для обитания, привлекла их не обилием плодородной земли, а разве что красотой ландшафта. Предпочитать красивое полезному у нас, видимо, в крови, и зря мы вчера хвастались: кого удивишь этим качеством?
Выходишь на крыльцо – слева видно, как на том берегу Волги поднимается на горку целая дивизия березок отроческого возраста. Справа – овсяное поле и тоже поднимается к рощице: от нас она смотрится ровной, будто гребешок, полосой, а если миновать деревню и взглянуть на нее от заливных лугов, она окажется треугольником.
Деревня наша просыпается не рано. Ни петухов-будильников, ни тем более коров у москвичей, обитающих в нашем Устье, нет и в заводе, а посему привычка отсыпаться по выходным стала местной традицией. Впрочем, традиция и на будни перекинулась. Так что пресловутые утра нашей родины достаются для обозрения далеко не каждому.
А мы, как на заводе «Серп и молот», включаем компьютер ровно в восемь.
Патриархальные нравы, когда запросто по-соседски заходят друг к другу, здесь еще теплятся, но под натиском современных средств связи нехотя отступают. Зачем с пустяковым вопросом тащиться в горку, да еще по жаре, когда можно вполне обойтись мобильником? Вот уже два года связь такая, что хоть в соседний дом, хоть в Москву, хоть в Нью-Йорк звони запросто и без помех. Скажи кто-нибудь лет пять назад, что можно будет с крыльца выйти в Интернет – сочли бы маниловщиной, а теперь – дважды два. А раньше надо было поздним вечером (в другое время суток бесполезно) подняться по крутому холму, найти там место, где на трубке вспыхивали, дрожа, хотя бы два деления, и, уворачиваясь от порывов ветра, почитать за счастье еле слышное «У нас все в порядке».
Да, цивилизация берет свое. Как известно, к хорошему быстро привыкаешь, и, стоя под душем или моя посуду под горячей струей, странно вспомнить, как первые четыре года багажник машины был всегда набит канистрами (Е. так и говорила, что она женщина, на которой возят воду). Деревня наша стоит на каменных плитах, чтобы добраться до вожделенной влаги, колодца недостаточно, а на скважину деньги нашлись не сразу.
Когда мы купили этот дом, нас, присмотревшись, приняли в местное сообщество, и тогда мы приобрели не только новых друзей, а нечто большее. Конечно же, мы созваниваемся зимой и раз-другой встречаемся по разным торжественным поводам, но летняя жизнь под одним кусочком неба превращает дружбу в родство.
Здешнее бытие с московским пересекается мало, а потому существование приобретает новый объем. Мы считаем, что проживаем две жизни, а Е. настаивает, что у нее получается целых три: в Москве, в деревне и в машине, поскольку протяженность пути и частота перегонов почти уравнивают ее с дальнобойщиками.
Компания наша, если собраться всем сразу, – человек тридцать. Самое серьезное празднество на нашей территории было пять лет назад. Мы отмечали юбилей своей деревенской жизни под лозунгом «Десять лет вместе», каковой на больших листах красовался на фронтоне. На коллективной фотографии Е. насчитала тридцать два человека. В лучших усадебных традициях на приемы съезжаются сливки общества из трех соседних деревень (причем «сливки» таковыми вполне могут считаться и по самым строгим московским меркам). Но чаще собираемся человек по десять. И редкая неделя обходится без таких застолий.
