Елена Холмогорова - Рама для молчания
А в странной проходной комнате под портретом Бетховена в мемориальной квартире и теперь стоит рояль, но вовсе не мамин, привезенный из Тарусы. Тот был обменен на мешок грубой черной муки, потянул на пуд.
«Как тяжел б ы т, как удушливо тяжел! Как напряженно было б ы т и е, как героически напряженно!
А помните, как вошел к Вам грабитель и ужаснулся перед бедностью, в которой Вы живете? Вы его пригласили посидеть, поговорили с ним, и он, уходя, предложил Вам взять от него денег. Пришел, чтобы в з я т ь, а перед уходом захотел д а т ь. Его приход был б ы т, его уход был б ы т и е». (Сергей Волконский. Из предисловия к книге «Быт и бытие», посвященной Марине Цветаевой). «Мелочи быта возвысились до обряда», страшного обряда. И отъезд из России становится неотвратим. «На нашей половине царил унылый предотъездный хаос, ничего общего не имевший с тем живым и неувядаемо-разнообразным, порой веселым беспорядком, в котором мы, лишившиеся прислуг и не обретшие их навыков, “содержали квартиру”, а она – нас», – писала Ариадна Эфрон.
Цветаева покидает Россию, уезжает на вокзал из Борисоглебского переулка, оставляет дом недолгого счастья и жесточайших бед.Мы ходим по восстановленным комнатам, и всё время манит к себе зеркало – кривое зеркало «страшных лет России»…
На обратном пути задерживаемся у стендов, где отражена история дома, рассказано о цветаевских соседях. Все это очень интересно. Но ни личные вещи, ни тщательно, по крупицам собранные сведения «вокруг» Цветаевой сегодня не влекут нас к себе. И еще раз понимаешь, с каким тактом разведены в музейном пространстве те самые «быт» и «бытие», знание и живое чувство, несовместимое с казенными табличками. Конечно же, одно без другого немыслимо, но как важно было нам сегодня окунуться в двухслойную, противоречивую, но тем и подлинную атмосферу. И становится совершенно неважно, что далеко не все предметы видели хозяйку дома. Довольно зеркала…
Выходим в Борисоглебский, где сидит, подперев руками голову, бронзовая Марина Цветаева работы скульптора Нины Матвеевой и смотрит на собственными руками созданный и разрушенный, последний в ее жизни настоящий дом, дальше – лишь адреса…Елена Холмогорова, Михаил Холмогоров Месяц в деревне
Когда Мише Холмогорову было семь лет, мама повела его в Художественный театр на «Синюю птицу». Там у билетерши купили недельную программу всех московских театров. Миша уже тогда не мог пропустить ни единого печатного слова и программку изучил от корки до корки. Почему-то навсегда осталось в памяти, что в Театре Красной армии идет пьеса И.С.Тургенева «Месяц в деревне». Он так и представил себе: ночь, спит деревня, а над ней сияет серебряный месяц широкой скобкою. Очень был разочарован, когда узнал, что речь шла о календарном месяце.
Мы же рассказываем не про месяц на небе и не про месяц календарный. Ведь случилось все описанное не в один месяц. Мы выбрали именно эти дни не потому, что они чем-то примечательны, а, напротив, потому, что они типичны. К тому же здесь описаны только те, как правило, выходные дни, которые соавторы – Е. и М. (так мы для краткости будем впредь себя именовать) – проводят вместе. Это очерк нашего семейного быта и нравов в те месяцы, когда неласковый среднерусский климат дает возможность жить в тверской деревенской глуши. В наши любимые месяцы…
Непреходящую моду на брюзжанье сформулировал когда-то Грибоедов: гоненье на Москву. Со всех сторон слышишь нытье: это город не для жизни, смог, пробки и вообще каменные джунгли. А мы любим Москву и даже гордимся, что обитаем в самом ее центре, откуда давно выселили три четверти исконного населения по бывшим пригородам, сохранившим сельские названия: Тропарево, Кузьминки, Отрадное, Крылатское… Да мы и сами грешны, лукаво провозгласив, будто настоящая жизнь в деревне Устье, там, где речка Дёржа впадает в самое Волгу, а в Москве – зимовка. Нет, в Москве тоже настоящая жизнь, да еще какая! Но не будем растекаться, разговор о московском житье-бытье заведет далеко.
Однако ж стоит переехать мост через Москва-реку – перед вами распахивается такой простор, что и не вобрать, глаза с жадностью озирают полную юной свежей зелени землю, навстречу летит неохватное небо. Замелькали знакомые указатели: Мансурово – Кострово, Деньково – Гребеньки, Сычево – Чисмена, Зденежье – Бухолово, Румянцево – неизбежное Первомайское.
Каждый год приносит сюрпризы. Только пересечешь границу Московской и Тверской областей, горделиво обозначенную громадным щитом, начинается, по определению местных шоферов, Дорога мужества – и в глубокой асфальтовой колее обнаруживаются новые ямы и ухабы. В Европе переезжаешь из Германии во Францию, и только язык вывесок говорит, что ты переместился из одного государства в другое. А тут – сразу чувствуешь разницу в финансировании и расхищении профинансированного. Ровный асфальт вдруг сморщивается в колеи, раскатанные тяжелыми грузовиками; если утратить бдительность, вот-вот угодишь в яму – дорожную рану, на которую не успели наложить небрежную повязку. Впрочем, не станем клеветать: капитальный ремонт шоссе отодвинул испытания на полтора десятка километров. Бог даст, пройдут годы, и разница вовсе сотрется. Но уж как свернешь с трассы – тут и говорить нечего.
Проселочная дорога в наше Устье на карте Тверской области не обозначена, а местные власти грозятся, что нам вот-вот придется прокладывать новую сквозь чащу леса… Но о проселке этом речь еще впереди.
Самый противный день в году известен уже много лет: это сборы в Москву в сентябре. Он висит над душой с первого зеленого листа, даже с разбухшей почки на березах и осинах, когда впервые вырываемся за просторы Кольцевой дороги. Нет бы радоваться, слава Богу, есть чему, – но, в силу врожденного пессимизма, мы тревожимся о конце блаженства. Осеннее разорение налаженного, обустроенного и усовершенствованного (каждый год – по-новому) деревенского быта заранее вносит смятение. Тем более что при первом же приезде приходится весь праздничный день выволакивать вещи, устраивать каждую на свое место. Ведь убираем поглубже, поукромнее не громоздкие электроприборы или газовую плиту, как большинство односельчан, а то, что имеет ценность эстетическую: домотканые половики, закарпатские глечики и узбекские пиалы, покрывало ручной вязки, плетеное лукошко. Насмешники, которые прагматически прячут вещи солидные, были посрамлены. Когда однажды в наш незатейливый тайничок влезли, почему-то больше всего мы скорбели об украденных вятских игрушках и берестяной солонке, которую как-то купили у олонецких мастеров в Петрозаводске: в ней никогда не отсыревала соль. Какого вора нынче удивишь газовой плитой или дисковым чайником? Они и остались нетронутыми.
Какой ни теплый первый день приезда, а в избе, как в шкатулочке, хранится зима с ее выстуженной сыростью. На подоконниках спят бабочки павлиний глаз – нежно собираем их в ладошку и выпускаем на волю. Они какое-то время будто не верят подаренной свободе, медлят секунду-другую, наконец вспархивают – только их и видели. Удивляемся каждый год феномену: как выжили эти хрупкие существа? Как пронесли теплое свое дыхание сквозь мрак и холода долгой зимы?
Сразу же растапливаем печку еще с осени приготовленными дровами, а сами, не распаковывая московского груза, усаживаемся перекусить на крыльцо. Мы не настолько голодны, чтобы набрасываться на еду, это всего лишь предлог устроиться перед распаханным полем и рощей на пригорке в обретенной внезапно тишине.
Тишина здесь понятие относительное. Ее разрывают на части трель и цокот соловья из зарослей ирги и рябины, клекот галок, что угнездились под стрехой нашей избы, посвист скворца и треньканье синиц.
А дальше как обычно: разборка вещей, мучительное вспоминание, где что лежало и стояло, пылесос, тряпка, взаимные упреки – и так до вечера.
Зато вечером… Вечерами каждый раз новый, не тот, что вчера и что будет завтра, – закат. Тут уж сами себе завидуем… В Москве-то он заслонен двенадцатиэтажным домом, так что западное солнышко попадает в нашу квартиру всего два раза минут на пятнадцать. Около пяти и в девятом часу вечера.* * *М. получил однажды справедливое прозвище Мастер анодированные руки. Е. в безнадежной попытке помочь мужу надорвалась и схлопотала межпозвоночную грыжу. Так что тяжелые работы, неизбежные при жизни на земле, – это не про нас. Слава Богу, работа головой изредка оплачивается, и вместо того чтобы приобретать необходимое, мы все средства бросаем на излишества.
Нормальные люди на кусочке собственной земли разводят огород – по знакомой формуле: «Редисочка своя, лучок свой». Так то нормальные – а мы вместо укропа и огурцов на альпийской равнине (на горку сил не хватило) холим и лелеем цветы модерна – ирисы, лилии, нарциссы. Мы бы и рады вырастить что-нибудь полезное, но, во-первых, полезное требует ежедневного ухода, на который нет ни времени, ни тех же сил, а во-вторых, люди городские, мы так и не научились различать ботву репы и листья сурепки. А потому обречены на помощь более компетентных и умелых людей.
