Диана Виньковецкая - На линии горизонта
Рыба первого дня Юркиного творения была божественная — только боги на Олимпе могли есть такое. На Олимпе мы просидели почти трое суток. Прослушали и про хрустали в ресторанах, и про шарлотки, и про всяческие мудрёные кушанья. Увидели как артистически Юрка резал и крошил — картошка, лук, овощи сами ползли под Юркин нож. Нож повисал почти неподвижно над потоком овощей, которые Юрка быстро двигал другой рукой. «Шарлот! — Артист! — Листократ!» — восклицал дядя Вася.
Ещё сидя на Олимпе, все узнали романтическую Юркину любовь к Верке, о которой он время от времени вспоминал. Юрка так простодушно–откровенно рассказывал, как приворожила она Юрку в кинотеатре «Октябрь» жестом откидывания шубы. «Верка. Глаза большие. Шуба с узорами… Из белой мерлушки… Назад плечами… Как откинется… Крылья шубы на кресле! Я смотрю. Она молчит. Всё плывёт… Колонны…» — глаза у Юрки при этих словах прикрывались, губы мечтательно складывались и, не выдыхая воздуха, он блаженно замирал. В этом блаженном состоянии произносил непонятную фразу: «Такой взлёт! И вот такая пропорция», — глотал воздух и вздыхал: «Верка–принцесса!» Потом, откидывая грязное полотенце, болтающееся у него на шее, садился рядом с лоханкой и показывал Веркино царственное движение: «Вот так!» Встряхивал головой и плечами, имитируя поразивший его жест, которым завлекла Юрку принцесса в белой мерлушке. Дальше шло развитие романа с любовными ресторанами, танго, напевами… И загуляли… Где‑то теперь она?
Юрку сразил жест — величественный поворот головы, — «и через плечо поглядела…», но ещё разительней была реакция буровиков на Юркину любовь. Вижу их сидящих… Грязные, замасленные, дикие работяги, половина из которых ни писать, ни читать не умеющая, — кажется, какая там романтика! Какая любовь! — они замирали от неподдельного Юркиного откровения, без малейшей примеси пошлости, не зубоскалили, не кривлялись, забывались, и были такими довольными, как просветлялись. Один допризывник из бригады Шмаги выдвигался вперёд, его лицо сияло такой наивной, восхищённой радостью, если Юрка вспоминал про свою принцессу — Верку, и смотрел на Юрку так, будто Юрка и есть — принцесса. Много воображения, к сожалению, мало принцесс. (Сейчас подумала, что в каждом человеке есть некое пространство или способность к прекрасному. Опять же, кажется, всё тот же господин Кант об этом писал).
На третьи сутки мы спустились с Олимпа в консервное царство, в котором Юрка тоже был не последний — за время, пока все мыли руки, харч, как выражались буровики, был уже готов. Особенно быстро Юрка намастырился готовить макароны по–флотски — быстробыстро накидает в кипящий котёл макароны, перемешает с консервами, припустит три–четыре луковицы, томат, перец и… к столу. Всё… «Кушать подано!» В три секунды готов и суп — с теми же составляющими, «инградиентами», но плавающими в воде.
Каждое утро можно было видеть, как Юрка, выскочив из своей палатки, на ходу протирая глаза, бежит к кухне, как ошалелый. У дверей кухни одной рукой натягивает портки, а другой колотит в гонг, чтоб все уже торопились на завтрак. А на кухне, как говорится, конь ещё не валялся. Но со скоростью пули кизяк швыряется в печку — пламя взлетает, — казан макарон стоит готовенький… И запах свежей, горячей пищи несётся по всей окрестности. «Исть подано!» Уж тут не до колпака и куртки. А нашим мужчинам и нужды мало до кухонной красоты и Юркиного внешнего вида. Они, потирая руки, всегда тянулись к еде.
Чудом своего образования — умением всё, что ни есть сбрасывать в котёл, вместе с незлобивостью Юрка пришёлся всем по душе. Юрка так быстро окунулся в полевую геологическую жизнь и приспособился, будто всегда только и ездил в экспедиции, будто всех знал с самого рождения. Много ума не нужно, чтобы понять, что приготовление блюд из консервов не сравнимо с вознёй с живым бараном и всяческой дичью, и Юрка, если покупали барана, старался не замечать привезённого, — пусть себе гуляет на привязи. И только после того, как баран выл на весь лагерь, и скрывать барана становилось невозможно, Юрка вынужден был повозиться с мясом. По Юркиным кулинарным законам первые три дня после убоя, никто ничего мясного не должен отведывать, ибо необходимо было вымочить баранину в сыворотке, чтобы отбить специфический привкус. Он с презрением смотрел на наши простые мясные замашки, что всем сойдёт и без сыворотки. Насладившись своим величавым презрением, уж тогда он — была ни была! — зажаривал большой окорок баранины на противне, на берёзовых лучинках, поливая собственным её соком. Или делал жаркое, «огарнировав в пропорции луком–шарлот», случалось и такое, — поджаривал шашлыки во фритюре. Побаловав экзотическими блюдами, Юрка стремился поскорее от барана избавиться, не тратить время на кулинарные изыски, «какая разница, всё равно всё съедят», «забывал» барана на солнышке и быстро переходил на консервы.
— «Юрка, отчего это у тебя баран так скоро израсходовался?» — спросит его шофёр дядя Вася. «Отчего? — отвечает простодушно, улыбаясь, Юрка, — барашек один, в пропорции к желающим, что от него хотеть… не вечный».
Не только буровики моментально приняли Юрку в свою компанию, но и собаки тоже. В лагере была целая стая собак, которые сбегались со всей округи пожить на геологическом довольствие. У каждого среди этих бродяг были свои любимцы и поклонники. Юрку собаки полюбили, как родного отца, видно, они помогали ему в сокращении запасов баранины. Всё собачье население в основном вертелось около кухни, и неизменно следовало за Юркой, если тот покидал пределы своего царства. По собакам можно было определить Юркино местонахождение. Они сидели и ждали Юркиной благосклонности. Но ласковей всего Юрка был с псом прозванным «Василием Ивановичем». Этот пёс ростом был больше телёнка, если он вставал на задние лапы и клал лапы Юрке на плечи, то был одного с ним роста, светлопепельный, можно сказать, блондин с голубыми глазами, неизвестной породы. Смесь волкодава с болонкой, потому как хоть и сильный, но трусоватый: если видел стадо коров, приближающееся к лагерю, то лаял для приличия, и не самый первый бросался в бой на коров. Но среди собак, благодаря своей устрашающей внешности и Юркиному покровительству, он занял ведущее положение. Василий Иванович не отходил от Юрки, лизал его в лицо при каждом удобном случае, смотрел на Юрку наивно и чистосердечно, и в его глазах светилась такая преданная любовь, которую и называют «собачьей».
Одним днём мой маршрут пролегал совсем близко от лагеря, и я вернулась за пикетажкой–дневником. В лагере было тихо и пусто, только со стороны кухни слышалось какое‑то шебуршание. Приблизившись, я увидела, что Юрка кормит собак остатками с геологического стола. Собаки завтракали во главе с его любимцем — Василий Иванычем. Задрав хвосты и наклонившись, они стояли в кружок и все вместе спокойно чавкали. Только один Шпион, как всегда, сидел в кустах и печально подсматривал, когда бы ущучить подходящий момент и урвать что‑нибудь тайное. Я остановилась посмотреть.
Но каково же было мое удивление, когда я разглядела, что они ели из наших мисок! Они облизывали наши миски. Василий Иванович, как «Серый кардинал», негласно командовал — время от времени указывая мордой каждому сотрапезнику его собачье место, если кто‑то из них забывался. Только они вымыли первую партию мисок, как Юрка подбросил им новых аппетитных мисочек, — все гости приятно разволновались, высунули языки, и пошли опять зализывать каждую поступившую миску до полнейшего блеска. По лагерю шёл ритмичный чмок, неожиданно дополняемый звуком встретившихся мисок, будто звоном от литавр. Видно, люди позаимствовали это собачье изобретение, введя в оркестр встречу двух тарелок. Вычищенные, блестящие, как зеркала, миски Юрка собирал стопочкой и уносил обратно в кухню. Происходил мирный обмен. Когда он вынес большой казан, из‑под мясного жаркого, то едоки начали было ссориться, но громадный Василий Иванович одним рыком прекратил все недоразумения и засунул свою морду в казан, никому не давая подступиться. Маленькую собачонку Милку–подхалимку, которая попыталась тоже пристроиться к вкусненькому, он шуганул так, что она заскулила и отбежала в сторону. Мыть казан, видно, было привилегией Василия Ивановича, остальные находились на подсобных работах и верещали вокруг и подлизывались. Рыжая Вита, хитрющая собака, стояла около кухонной двери с жалобно–просящим видом и, улучив момент, когда Юрка замешкался, прошла на кухню, наверно, чтобы посидеть прямо за столом и насладиться человеческими местами. А может, она участвовала в мытье вмазанного в плиту большого казана, где варилось мясо, добившись у Юрки особой милости? Я не видела и не знаю. Постояв до окончания собачьей трапезы, когда некоторые из участников званого завтрака уже начали расходиться, я пошла по своему маршруту, никем не замеченная. Как только я поднялась на сопку, Юркины помощники Трошка, Тимошка и Милка примчались ко мне, облизываясь, чтобы сопровождать меня. Всю посуду они уже вымыли. Что я им могла сказать? И как им объяснить, что нехорошо питаться вместе с геологами и откушивать из человеческих мисок? Поймут ли собаки, что люди от них отличаются? И отличаются ли?
