В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Хардорфф кивнул. Верно. Ведь не имели нужды в большем от Адама и Евы. Но не дьявол! У него много конечностей, он превращает людей в инструменты своей воли и, отсекая один его член – мы приращиваем к нему два, а отсекая два – четыре! Это война. Но я и мои спутники, мои братья иезуиты, странствующие по новому свету! у нас всех стезя страждущих. Борясь с дьяволом – мы боремся с богом, но ему нравится эта игра. Ей он удостоверяется в нашей закалке.

Холидей спросил. Не пойму, какими благими делами я твою проповедь заслужил?

Курильщик пошарил по карманам пальто и вытащил коробок, потряс его у самого уха и удовлетворенно кивнул, услышав одинокий обнадеживающий шорох. Взял последнюю спичку и энергично чиркнул воспламеняющейся головкой о полоску мелкозернистого минерала. Заслоняя ладонью, поднес огонек к сигарке, которую пожевал обветренными губами, зажег ее, тряхнул рукой и выбросил почерневшую спичку в плевальную урну.

Как твое имя, сынок?

Оуэн.

А последнее имя?

Холидей.

Воистину библейское имя. А я – отец Самуил Хардорфф, а эти трое – есть Старший Брат, Средний Брат и Младший Брат. А что по твоему вопросу. Вот ты мне и скажи, брат мой. Какие благие дела за тобой?

Никаких.

Разве?

А о чем, собственно, речь? О том, что я делал, или чего не делал.

Хитро. Но я скажу так. Видит господь, что в тебе нет жажды ложной свободы. Я вижу в тебе скорбь, да, скорбь, которая тебя тупым ножом терзает, но убить не может, я вижу в тебе и усталость. Разве я не прав? что ты желаешь сложить оружие – но не имеешь возможности!

Холидей пожал плечами.

В тебе нет жажды творить беззаконие и порок. Напротив, брат мой, я слышу в тебе тишину и тайну Христа, и ты пытаешься свой крест собственноручно нести, как и он нес. Но в тебе отсутствует его сила и вера, ты изможден физически, и дух твой нетверд – как кривая табуретка под ступнями вешающегося.

Хм…

И ты сомневаешься, будет ли покой, будет ли жизнь, и не можешь понять, почему так? А я утверждаю: будет, брат мой, и поймешь. И спрашиваю, случалось ли тебе видеть в жизни своей и своими глазами человека, что творил бы добро, обретя свободу, и чье тело сделалось бы хлебами для голодных, а кровь – водою для жаждущих?

Не случалось, это было бы чудо.

И мне не встречался подобный человек, брат мой, но мне не встречались и свободные люди, а только рабы и слуги дьявола, кому в радость нудное плотское желание и чей дух, подобно комкам навоза, по своим норам в пустыне растащили скарабеи, где слепили своих идолов и кумиров! и вот как употребляют они бога! Ханжи и лицедеи, будь они прокляты.

Холидей не ответил. Курильщик подмигнул ему и вопросительно вскинул бровь. Ну что, брат мой, прав я?

В чем? В своей тарабарщине?

В том, кто ты и что тебя ведет. И куда.

Ты, брат, чертовски прав, оружие я сложить хочу, но не могу себе позволить – иначе меня по чужому закону припрут к стенке.

И кто же?

А тебе оно зачем?

Может, я чем подсоблю.

Сомневаюсь.

Испытай меня.

Ну, если настаиваешь. В общем, по мою шкуру карательный отряд идет, федеральный маршал, тот еще сучий сын и мерзавец, нос у него переломан и губа как у утки, а сам – до пыток охоч.

Знавал таких.

Ты погоди, это еще не все. С ним ковбой, он-то меткий стрелок, когда до убийства женщин доходит.

Что ж…

Да, сэр, на моих глазах хладнокровно застрелил одну. Она беременная была.

Хардорфф слегка изменился в лице.

Да, сэр. В живот ей выстрелил в упор из винчестера своего, семьдесят третьего года модель. Да, сэр! вспорол ей ножом кожу и мясо, а нерожденного ребенка выволочил за ноги – голову ему о камни расшиб, что твою тыкву, а потом бахвалился. Я это собственными глазами видел. Другой ее мужа застрелил, но он и сам уже покойник, а индеец ваш – с ними заодно.

Курильщик произнес. Любопытная история. Так и было?

Клянусь честью.

Угу.

Не веришь? Пусть руку потеряю – если вру. Свидетелем и жертвой был преступлений их. Ты в правило око за око, зуб за зуб, веруешь?

Курильщик кивнул. Ну, а как же.

Холидей помолчал, потом сказал. Если долг есть – то с тебя, как пить дать, взыщется. Веришь ты в такое?

Верю.

Вот и я верю. Я должен заканчивать то, что начато. Даже если оно начато не мной. И зарекся я врагам своим, что свои долги им красным цветом выплачу, и я много обид на кого затаил, и некоторые дела оставил до конца не доведенными. Потому я жду.

Чего же ждешь? И зачем ждать?

Сам не знаю… Я ведь по таким местам маломерком слонялся, где и слова такого отродясь не слышали – закон! Законы к тамошним людям неприменимы. Мой праотец только пытался мне ум-разум втолковать. Но что это дало? Ты этим лиходеям слово, а они тебе – пулю в затылок или нож в спину, пока спишь.

Таков человек.

И вот я из их среды вышел, по-другому жить не научен был. Поймали меня за мои дела в чужих краях, отдали в тамошний суд, черным по белому растолковали, что и почем, а потом выпроводили. Но, видать, кого-то такой расклад карт не удовлетворил. Скажи-ка, брат, это, по-твоему, правосудие? Кто законы составлял? Но он их написал для других. Сам по законам не жил. Да и попробовал бы.

Курильщик сочувственно покивал и, переставив ноги, слегка наклонился, чтобы произнести какие-то слова, но неожиданно в помещение под звуки ветра, взметающего морось, ворвался мальчишка с бесцветным худощавым лицом, придержал свою шляпу и, задыхаясь, пробормотал, мол, солдаты торгового форта поймали у реки раненного негра, который четыре дня назад перестрелял дюжину ковбоев и утопил Морриса Медвежьего Капкана. Курильщик дал знак братьям иезуитам сниматься с места. Младший Брат сгреб карты.

Миссионеры надели шляпы, взяли ружья и винтовки, стоящие у стола. Холидей, не задумываясь, примкнул к ним и прочему народу, который теперь оживился и многоголосой и многоликой гурьбой высыпал под сыплющуюся морось в светлеющую темноту, где на фабрике темно-фиолетового неба сходили с конвейера причудливой формы облака и заполняли дальние оконечности мерцающего горизонта.

Когда самозваные иезуиты с новоиспеченным братом вслед за толкающейся, суетящейся и