В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

У длиннолицего будто прояснился взгляд, он оглянулся и потянул веревку, один конец которой привязан к рожку его седла, а другой – завершался петлей на шее Холидея.

Ты свихнулся, чтоб тебя…

Будь я на твоем месте, дружище, то начинал бы креститься и каяться. Это тебе моя добрая христианская рекомендация.

Холидей сплюнул.

У меня к тебе, гад, свои предложения имеются. Давай по-мужски, старый добрый мордобой – или ты от одной мысли струсил? Да, я вижу, что ты слизняк бесхребетный, слюнтяй безвольный, увалень мягкотелый! а если нет, то дай мне пистолет, если у тебя пороху хватит – и поглядим, чью сторону господь займет. Быстро выясним, чью исповедь ему больше хочется послушать. Твою или мою!

Длиннолицый глянул на него с ухмылкой и сплюнул, похлопал ладонью по суме с амуницией.

У меня пороху хоть отбавляй, а господь наш если бы твою сторону занять хотел, то нас бы местами переставил.

Холидей ухмыльнулся. Думаешь, ты – соль земли? С твоей апостольской осанкой, бреднями умалишенного и ветхой книжонкой! но я видел землю, которую просолили. Это мертвая земля, где ничто не приживается! Думаешь, ты пророк и святой? думаешь, ты станешь основателем новой религии, пока неотесанные дикари будут воздвигать во славу тебе монументальные мегалиты в жарких, как сама преисподняя, джунглях? а тело твое превратят в мумию, и будут память твою почитать как вождя! и дожидаться воскресения твоего через тысячу лет, когда примитивная твоя религия водрузит свои знамена над каждой отсыревшей пещерой? Нет, все будет прямо и противоположно! Всюду, куда движется братия гнилозубых твоих варваров-крестоносцев с хоругвями нового закона, там все умирает и становится цвета крови! всюду воцаряется бесконечная засуха, насилие и смерть! вы ее сеятели, и вы – ее жнецы!

Длиннолицый только улыбнулся. Плевать я хотел на закон, меня деньги интересуют. И за твою шкуру хорошая мера серебра мне в кормушку причитается – а другие пускай сами ищут, где им поклевать.

Ошибаешься, покачал головой Холидей, хотя, может, и деньги тебя интересуют, но больше – дело! В сердце твоем ненависть и ты ищешь вокруг только то, что ее поможет на свет божий вытащить! Тебе нужны крючья, нужно железо, потому что ты отрастил много ненависти – кровавый ком!

Длиннолицый рассмеялся.

Холидей сплюнул.

У тебя деньги мои – что вы прикарманили? Спросил он.

У меня только мои деньги, дружище. Нет твоих денег. Ничего твоего не осталось на свете белом. Только петля да эшафот.

Холидей повернул голову и посмотрел на длиннолицего.

Они моей сестре нужны, я дал ей слово.

Вот пусть она слова твои на хлеб и мажет.

Не все в мире на хлеб мажется, сучий ты сын!

Дыхание побереги, вопиющий, ведь едва справляешься с тем, чтобы на коне усидеть, а мне только за веревку потянуть – и будешь остаток пути в пыли волочиться.

Ну так потяни, потяни, потаскухин ты сын, потому как иначе, престолом божиим клянусь, я буду неумолчно срамословить и богохульствовать – ушам не простишь, что мои слова слышал!

Длиннолицый спешился, приготовив свой револьвер к стрельбе, рывком сволочил Холидея с коня. Мужчина упал на спину и не сразу опомнился. Но когда в голове прояснилось, он увидел над собой оскалившегося и плюющегося длиннолицего, который, выпрямившись высокорослой фигурой на фоне очерченного трепещущими верхушками осин неба, направил пистолет ему в лицо.

Убью, гад!

Убивай!

И убью!

Так убивай!

Напросишься, сволочь… Что за?

Длиннолицый вскинул пистолет и прицелился в сторону.

Холидей запрокинул голову и закатил глаза, пытаясь разглядеть появившихся – чернокожие и грязные, мужчины и женщины, повылезавшие отовсюду, одетые, во что бог послал, словно примеряли первую попавшуюся одежду. Кто в пиджаках и кардиганах, некоторые в непригодных обносках, женщины и выглядывающие у них из-за спин большеглазые, словно филины, дети в старьевках, и темнотелые фигуры в древних отороченных плащах, как задрапированные статуи, или в староцерковных платьях. Еще двое индейцев в перешитых под рубаху и раздутых от ветра мешках из-под муки с гротескным изображением коренного американца в перьевом венце и с длинной трубкой мира, другие почти нагие, с растрепанными волосами и немытые. Источающие вонь ожирелые и худые, до состояния скелетов, тела, изношенные одежды, продушившиеся потом.

Холидей перевернулся на живот, поднялся и остался стоять, пригнувшись, на коленях.

Это, черт тебя дери, что за черти!? прошипел он.

Молчать.

Дай мне пистолет.

Заткнись!

Две темнокожие женщины с мужицкими руками, как колонны колизея, неопрятные негритянки, перепачканные в грязи или в крови, что-то невнятное лепетали и безумными светлыми глазами разглядывали длиннолицего, который крутился со своим револьвером, слушая, как эти темнокожие существа, не похожие даже на людей, а на порождение нищеты, боли и праха земного, причитают и стонут, и поднимают и опускают головы, и плачут; с громадными своими глазищами и кривыми ртами, они выкрикивали, взывали, молились неясно кому, а некоторые рухнули в грязь, как умалишенные богопоклонники, поднимали руки и, переставляя колени и бормоча, с плачем ползли к напуганному длиннолицему, как бесноватые ко Христу; выглядела их орава словно нечестивые иноверцы, сгребаемые, как уголь, в большую адскую печь, какими их представляют христианские живописцы на эпических полотнищах с изображением страшного суда божьего.

Чернокожий в испачканной рубахе заговорил человеческим языком, в напряженной мольбе обратившись к длиннолицему.

Деньги, сэр. Деньги, сэр! пробормотал он. Монеты, сэр. Золото, серебро, сэр. Деньги, бог в помощь! На одеяла нада деньги. На еду нада деньги. На матрасы нада деньги. У нас нет ни серебра, ни бронзы.

Длиннолицый огляделся по сторонам, презрительно сплюнул и револьвером, как экзорцист крестом, защищался от желтолицых, краснолицых, темнокожих, что демонически, как бесы, завывали с жуткими гримасами ужаса и непонимания, и недоумения.

Деньги!

А взамен что? спросил длиннолицый.

Чернокожий ответил. У нас ничего нет, сэр.

А что есть?

Ничего нет!

Я дам вам, сколько есть – а вы оставите меня в покое. Эй, а ну уйди от моих лошадей! Пошел вон! И ты… Эй!

Чернокожий поклялся ему, какими словами мог. Длиннолицый, оглядываясь, пренебрежительно швырнул тощий кошель в эту спрессованную толпу, чьи древнейшие родословные будто бы происходят не от духа святого, а от самой копоти небесной; и они напомнили ему темноцветные, фиолетовые и остекленевшие сплавленные обелиски, безобразные изваяния, громоздящиеся на бескрайних полях затвердевшей лавы, какие ему случалось видеть в кордильерах.

Серебряные монеты рассыпались и, в различных положениях, застыли; а эти чернокожие фигуры, казавшиеся еще темнее, чем сожженный пепел, жужжа и сверкая на длиннолицего кроваво-желтыми порфировыми глазищами, тут же принялись ползать, паучьими пальцами выковыривая из земли все то, что,