В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Облака по давнему обыкновению составлялись в бессвязные картины, подобно фантастической армии пестрых призраков, двигаясь вяло и многоцветно, перламутровыми слоями, образуя в неоднородном ландшафте то долины яркого света, то долины смертной тени. Ошпаренный полуденным солнцем воздух в отдалении видоизменялся и рисовал миражи, вибрировал от высоких температур будто внутри колокола. Оба всадника пересекли прерию, следующий час продвигались по взбитой копытами тысяч стадных животных пенопластовой массе, что белее алебастра и белее снега, белее убранств Христовых, а затем их лошади вышли на жесткую почву, отстиранную порошками перемещаемого ветром мелкозернистого песка.

Эти толстокожие земли чужого полушария с их шлаками и крицами, словно сталь, выплавлены в непрерывном сварочном зное жарких древнеегипетских ночей и закалены тяжеловесными ударами молотов и киянок бизоньих копыт, и пламенем войны иных народов.

Бесплодный грунт чередовался с запущенными пастбищами, поросшими переполевицей. Темные осинники, как копьеносцы, расположились вдоль холмов, погруженных в длинную тень. С закатом они пересекли пространную равнину и продолжали путь, въехав в рощу мертвых кустарников и деревьев, стоявших голыми и бесшумными нагромождениями, словно окаменевшие богомольцы на коленях в храме, полностью застывшие во времени и неизменные, без единого намека на воскрешение и пробуждение от своей затянувшейся ектении, в которой они запамятовали о прочем мире, о смерти, о жизни, предпочтя им одеревенение, окаменение, оцепенение, которым целиком поглощены и которое уже не отпустит их никогда.

Как нам до Христовой любви дорасти? вслух проговорил длиннолицый, но взгляд его был отрешенным. Как дорасти до любви Христовой? Когда в мире всякая морда паскудная на хороший кирпич так и напрашивается! Куда ни гляну, на что ни посмотрю, так меня ненависть и презрение до костей окатывает – как в кадку с ледяной водой погружают, не могу очухаться. Кровь к лицу приливает. И сердце стучит лютым барабаном. Я словно Самсон – среди филистимлян, мне бы в руки череп ослиный, я бы их тысячу перебил! Я бы их десять тысяч перебил! Всех до единого – и белых, и черных, и красных. Ненависть – ее я понимаю ясно, как день божий. Но любовь! Не пойму, что это такое? Христова эта любовь – что есть? Все это несправедливо! Ставить убогому, озлобленному человеку цель поравняться с Богом, с Человеком! Но ведь эту цель поставил человеку сам Бог. Это говорит мне о том, сколь высокие требования Он предъявил нам, сколь высоки были ожидания Его!

Холидей молчал.

Но каковыми были ожидания Его? Я не пойму, я не могу понять, чего Он желал видеть от нас? Не пойму, как я прожил столь долго. Будто бы все во сне. Чужое тело, руки чужие. Но этот мир начал добираться до меня – через кожу, через мясо, через жилы, через потроха процарапываться, как крыса, зубками и ноготками. Они будто знают, чувствуют, как собаки – кто я такой есть в сути, и хотят, чтобы я предстал пред светом божьим! Они сами напрашиваются, богом клянусь, сами просят меня их убить. Своими поступками просят и своими словами намекают. Порвать их на куски, перестрелять их, безбожников проклятых! Как бы я не старался отрешиться от рук и ног, от членов собственных, все напрасно. Они до меня доползают, подкапывают. Эта плоть – до ужаса ненадежна, это плохая клетка для взбесившегося зверя, а я – есть этот зверь!

Холидей, щурясь, глядел длиннолицему в затылок. Тот нервно почесывался и утирал вспотевшее от жары лицо.

В священном писании я уже не нахожу покоя, только я отвожу глаза от его страниц – как мир вновь погружается во тьму! И вокруг – эти лица. И мои руки тянутся к ним сами по себе. К их горлам, к их глазам, к их ушам, чтобы давить, давить, давить! И я знаю, что когда раздавлю их, когда их черепа будут проломлены – то я погружу руки в кровавое месиво, а когда подниму их, то на моих ладонях будут копошиться черви, туго смоченные кровью перепутанные комки червей, которые сожрали мертвые мозги их давным-давно. Да, они не люди. Они просто мясо. Мясо для псов, для волков. Христос! Христос! Христос! Помни, только размышлениями о Христе ты посеешь правильное семя. Я только и думаю, что о Христе – об его искупительной жертве, о духе Святом! обо всем остальном думать не имеет смысла. Он – мой ориентир, мой светоч во мраке вечной ночи. Он – моя клетка, мой кнут и пряник! Мое поощрение и мое наказание!

Он снял шляпу и пригладил волосы. Всадники шли широкой и расходящейся колеей, словно ей дали волю искать для себя путь.

Эй, да тебе башку напекло… Ты свихнулся, приятель, сказал ему Холидей, что ты несешь?

Я давным-давно пытаюсь вообразить невообразимое, как творение божье глазами творца выглядит? Не будь у нас тел, не будь у нас глаз, ушей и чувств, не будь их – каким является мир сам по себе? То, что мы глазами видим, есть ложь! Языческие тотемы вырастают перед глазами нашими обманом и игрой, а вся эта материя – царствие дьявола! Мы ее видим глазами, слышим ушами, вдыхаем ноздрями, да, но каково творение господне само по себе? Оно должно быть чем-то! Океаном, небом или царствием? Без наших глаз, без ушей, без тел.

Холидей с опаской поглядывал на полубезумно тараторящего наемника, от чего благоразумия теперь зависел остаток его жизни.

Пойди на риск и вообрази эту вещь – эту драгоценность, но ты будешь опечален. Сколько глаз, сколько ушей нарастили, сколько мяса? Но мы слепнем, становимся глухими и бесчувственными. И дьявол – тут как тут, а мы – у него на подтанцовке в большом кукольном театре! Да, мы связаны по рукам и ногам насилием. Его от нас унаследуют наши дети, а от них – их дети, это есть факт. Мы содомируем наших детей и оскопляем их, а пути наши есть пути содомитов и скотоложцев, и евнухов!

Холидей рявкнул ему:

Да заткнешься ты или нет, мать твою?! Заткни пасть!

…Боже мой, прости! Но наших правнуков ждет новое Воскресение, новый Христос, но прежде наш род обречен возвратиться к первобытному состоянию, полностью выродиться! и наскальная живопись грядущего тысячелетия знаменует новую эпоху возрождения человека дикого, его кровавого ренессанса! И наши сыны восстанут из пепла для новой зари. Да не оскудеет чаша их, да не оскудеет чаша их! Аминь,