В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

горечью, и глаза его, как две птицы, приучены к небу и свободе, ибо взгляд его вскормлен был грудными железами млечного пути, созвездием волчицы, к чьим сосцам он с жадностью приникал, и это дитя есть чудо господне. Оно претерпело утомительные сны, от которых страдают страстотерпцы и грешники, и оно не соблазнилось стезей отступничества, не напугалось всесильного дьявола, чье имя невежество, и хотя его пытались развратить до такой степени, когда оно должно бы совершенно утратить человеческий вид и предстать пред божьим судом в столь непотребном обличье, что осталось бы неузнанным даже перед лицом творца людского, оно не развратилось, это дитя, это чужеродное творение.

Оно научилось богу.

Вот его история.

Вот ее конец.

Кареглазый посмотрел на него сконфуженно и, не зная, что сказать, кивнул и в молчании отвернулся. Отыскал ступней стремя и легонько тряхнул поводья. Уверенно повел лошадку навстречу туманному утреннему рассвету, из которого уже не вернулся.

Глава 12. Либо я, либо моя могила

Негр в озаренной зарницами вспыхивающей полутьме наблюдал за ковбоями и скотом, чьи едва различимые ветхие силуэты вырисовывались сквозь мерцающую завесу пыли. Глаза его, широко открытые, яростно пламенели – как жаровни на пилястрах эллинских храмов. Он вслушивался в крики, которые издавали ковбои верхом на клейменых конях, направляя шумное беспокойное стадо, а другие, пешие пастухи с удлиненными шестами-герлыгами, бродили туда и сюда, прогоняя всяческую разношерстную скотину через туманные заросли келерии и многолетнего типчака. Полусонной процессией брели они вдоль холмов – техасцы в десятигалонных шляпах, что гарцевали на конях с внушительными кольтами в кобуре, мексиканцы в собственноручно плетеных сомбреро, со стародавними самодельными зонтами в руках, и братия немытых индейцев в разноцветных банданах, закрывающих лица, в жилетках, чаппарахас из козлиной шкуры с шерстью наружу, с мешками на седлах, они отделились от процессии и вереницей направились в безветренную прерию на излов мустангов для предстоящих игрищ.

Негр заметил белых в клетчатых рубахах, джинсах и старых сапогах, чернокожих в епанчах и вретищах; как бедуины, вынужденно кочевали они в неподходящий час по безбрежной дикой равнине такими же безымянными и безликими тенями, как все тут. Гнали стадо коров и пони. Большие тени в облаках пыли. К утру погонщики скота разбили бивуак на краю прерии, и негр дожидался, пока наполовину не оформилось солнце, золотое и сияющее, как отполированный самовар, и медленно принялось продвигаться по светло-голубой акватории неба пылающим галеоном – оно спровоцировало некую волну освободительного движения, и вслед за этим самозваным полководцем в белом куклуксклановском колпаке с кисточкой, как у беспечного героя детской сказки, вслед за этим чудом, небесным светилом, волочилась его многопарусная армада, преимущественно состоящая из худосочных облаков в лучистом обрамлении, одно из которых усердной галерой с подчеркнутыми рядами весел вырвалось далеко вперед остальных, переливаясь и рдея, и меняя окрас и форму на ходу.

Негр поднялся на холм, откуда взирал на бивуак, где суетилось множество народу и откуда в пустое небо потянулись, подобно обгоревшим в пламени ада рукам, скрученные ленты черного дыма – и вот народ заприметил постороннюю фигуру и глазел на нее, словно это явление Христа. Высокорослый зыбкий силуэт негра, мреющий на фоне разгоряченного солнца, которое прокладывало себе путь сквозь массу грязно-черного перепачканного копотью утреннего неба.

Негр направился к ним, неторопливо и осторожно спускаясь с холма и отыскивая тропу под босыми ступнями. Промокшие сапоги он связал веревкой и перекинул ее через плечо. Ковбои, среди которых и чернокожие, и краснокожие, и белые, и бог знает, кто еще, встречали негра дружелюбно – как какие-нибудь ветхозаветные старцы, принимающие в гостях безымянного пророка, кто говорит не словами, а делами. И негр плыл, смиренно потупив глаза, с благосклонной улыбкой на губах, сквозь расступающуюся толпу в своем тяжеловесном непромокаемом макинтоше и прочих выгоревших под солнцем одеждах, напоминая таинственную долговязую фигуру с кривыми ногами и лопатовидными ладонями, птеродактиля в чулках и траурном мятле, что напялил на себя прохудившийся чехол из состарившейся человеческой кожи – и ковбои, этот полукочевой народ, обреченный на постоянные скитания, кто полуголые, кого он застал за бритьем, кто нагие, кого он застал за тем, что они подмывали срам и сливали нечистоты у ручья, все застывали и поглядывали на него с любопытством.

Негр снял шляпу и опустил руку к груди, словно находился в церкви, и хотя он улыбался – лицо его было странно невыразительным, как гримаса безносого каменного истукана с островов пасхи.

Я ищу мужчину по имени Моррис Медвежий Капкан! произнес он.

Чернокожий, обнаженный по пояс, сидя на табурете, ловко брился над лоханкой с водой, вертя головой так и сяк – глядясь в смутное отражение, куда осыпались клочья срезанной бороды.

У тебя к Моррису дело какое? спросил он.

Этот мужчина предлагает тысячу долларов любому человеку, кто принесет ему голову Красного Томагавка? спросил негр.

Ну, может, оно и верно, но при тебе я только одну голову, брат, вижу, да и та – у тебя на плечах.

Негр не ответил.

Тебя как зовут, старик?

Меня зовут Барка.

Чернокожий смыл пену и утер лицо льняным шейным платком, а затем поднялся, взял лоханку и выплеснул содержимое в ручей.

Ну, старик, могу сказать тебе, что Медвежий Капкан ранним утром ушел в прерию со своими одомашненными лакотами, а вернется только к вечеру на игрища, когда будут празднования и песни.

К вечеру небо раскинулось над их бивуаком сплошным испещренным звездами киворием, как над усыпальницей умерших царей. Пустая прорубь луны среди безрыбного океана, откуда нечего черпать. Созвездия грааля, орла и циркуля. И на открытом просторе среди взвивающихся пламенных знамен им было жарче, чем данайцам, толпящимся в чреве деревянного коня.

Чуть ли не до раннего утра, на протяжении ночи, в темных и одновременно ярких тонах пламени костров, в лунном свете и непроглядных клубах жгучей пыли, под оглушительные вопли и безудержные пляски, на вытоптанной тысячами следов арене, ограждением которой служила наспех составленная живая изгородь из окрашенных в землистые оттенки переплетающихся и вспотевших человеческих тел, они праздновали; они напивались и веселились, и толкались, и наваливались друг на друга, и делали ставки, перекрикивая один другого, и поочередно влезали на сумасшедшего гогочущего мустанга, брыкающегося хлеще самого дьявола, от взмокшей холки которого поднимался раскаленный пар – и все это действо напоминало сценическую постановку, как в дешевом гастролирующем театре, на гнилых подмостках которого выплясывали соломенные паяцы в карнавальных нарядах с перемешанными в клею опилками в башке, цветастые качина и деревянные марионетки,