В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

с краснеющими дырами в груди, животе, на лицах; кто обезумело кричал, кто невнятно бормотал, кто просто молчал, они лежали там как поломанные игрушки от взрыва петарды, деревянные и оловянные солдатики, люди и кони вперемешку, а трепещущий воздух вокруг них постепенно окрашивался в розовую дымку; слышались звуки стрельбы, то возникающие, то прекращающиеся опять; слышалось истерическое гоготание и осатанелое ржание искалеченных коней, которые стояли будто на подогнувшихся ногах или скользили на льду, и куски оторванных и отстреленных конечностей были раскиданы вокруг, как на изуверской скотобойне.

Горбоносый крикнул. Где черноногий!? Где ребенок!

В отдалении слышались истошные крики детей и надрывистый женский плач, несколько человек с ведрами, глухие к мольбам о помощь, спускались к реке, чтобы погасить пламя, расползающееся по крышам домов и пожирающее их имущество.

Горбоносый, скаут и двое чернокожих, вооруженные револьверами, метнулись на улицу, отстреливая оставшихся индейцев и ворвались в помещение, откуда слышался плач женщин – они, покачиваясь, как умалишенные, прижав к себе плачущих детей, согнулись в сырой тени пугающими окровавленными формациями чего-то чудовищного, чье происхождение, чья родословная будто бы ведется от самого дьявола; и на все их суммарное обличье была отброшена незримым объектом страшная живая тень, из-за чего причитающие женщины напоминали обгоревшие останки человеческих тел.

В мерклом свете, даваемом дверным проемом, в котором обрисовались четыре фигуры ворвавшихся стрелков и который освещал порог и своеобразную авансцену комнаты, в карикатурных позах, словно это безобидная детская игра или комическая театральная инсценировка, лежали искромсанные трупы нападавших индейцев – а их соплеменник, медленно моргая птичьими глазами, возвышался над ними среди сказочных декораций этой жуткой апокалиптической мистерии подобно охряному апостолу с тяжелым обагренным распятием в одной руке и пятизарядным кольтом патерсона в другой, окропленный мученической кровью убитых и истерзанных; и все лицо его было как экзотическая маска, а наряд теперь напоминал яркое карнавальное платье, как если бы он возвратился с какого-то страстного безумного торжества, свидетельствуя само кровавое воскресение Христово.

Будь я проклят, пробормотал скаут, что за…

Когда черноногий, перешагивая через изрубленные тела, уронил на пол глухо брякнувшее распятие и сквозь расступающуюся толпу вышел под открытое испещренное звездами небо, то ступал босяком по земле, где перемешались все оттенки красного. Горбоносый спросил его. Где ребенок? Он жив?

Я спас их – всех. И женщин, и детей.

Скаут сплюнул. Спас, как же. Пробормотал он. Кроме тех, кого умертвил. Всех не спасешь.

Ирландец с ружьем в одной руке и револьвером в другой направился, ковыляя на деревянной ноге, к индейцу, который медленно умирал от нескольких пулевых ранений в грудь.

Ну? спросил он, поставив ногу ему на живот. Вот оно, американское правосудие! Вот он – мой шестизарядный вразумитель! А ты что? Хотели вернуть, что ваше? Бери, вот оно! Земля не моя? Это ты пытаешься выговорить. Побереги дыхание, да послушай! Да, может, не моя земля… но знаешь, дружище? Она и не ваша! Да, воздух не мой? Но ведь я дышу им! И земля не моя? Но ведь я топчу ее ногами! Вернее, одной ногой. И небо над головой не мое? Но я задираю голову и гляжу на него! И, знаешь, друг мой, я вижу его ничуть не хуже – чем твой примитивный народец! Вот так, здесь все ничейное, в этом мире! И каждому может перепасть то, чем довольствовался другой. Вы тут пожили, а теперь и я поживу. И некому запретить мне вдыхать воздух и пить воду! Где твой Бог – он взял у тебя и дал мне! Твой Бог мой слуга, он поднес ваши земли американцам на блюдечке с голубой каемочкой, и я клянусь – дикий народец ваш будет изгнан со священной древней земли еще до прихода царствия божия! Вот тебе, дружище, моя клятва. Умри с этим знанием, красный.

И ирландец направил ружье ему в лицо, ухмыльнулся и выстрелил.

С ранней зарей они вчетвером собрались продолжить путь. Кареглазый перекинул через плечо длинный ремень увесистой наплечной сумки. Взял короткоствольную винтовку отца, из которой застрелил женщину. Застегнул винтовку в чехле, а лямку чехла зацепил за рожок. Поглядел сначала на скаута, который перезаряжал свой отдекорированный револьвер и бормотал слова из нагорной проповеди, а затем на горбоносого, который прислонил к уху старенький довоенный кольт, как сформированную чудесными морскими силами раковину, медленно и аккуратно прокручивая барабан одеревеневшими пальцами и вслушиваясь в короткие клацанья и щелчки.

Кареглазый кашлянул в кулак и снял шляпу. Горбоносый глянул ему в глаза, зажал ноздрю большим пальцем и отсморкнулся, втянул живот и поудобнее приткнул сбоку взятый у мертвого индейца револьвер, после чего угрюмо харкнул на темно-красную землю, окрашенную всеми оттенками восходящего солнца.

Я с вами не иду, сказал кареглазый.

Скаут посмотрел на него.

Вернусь домой. Достаточно уже дел наворотил.

Интересно бы послушать – каких-таких дел.

Горбоносый ответил. Ну, бог с тобой.

Кареглазый отцепил лямку и протянул горбоносому винтовку, а затем и патронную сумку.

Используй по назначению, сказал.

Уверен?

Да.

А отцу что скажешь?

Скажу, что боевому другу подарил. Ты ведь мой друг.

Горбоносый посмеялся.

Если кто спросит про одежки, ответь, что в прериях идут только свинцовые дожди.

Кареглазый запрыгнул в седло, смерил взглядом бронзовую фигуру индейца. Стоическое, благородное и непримиримое лицо. Кареглазый ощутил, что его собственные идеалы уже давным-давно поколеблены, а жизнь – непонятна ему.

Тело его труха и тлен. Внутренности окаменели и покрылись мхом, в особенности – его сердце. Одет он в попорченную ветошь, а все, что вдыхает – есть прах земной. Его пища с прелью. Он нищий духом и утратил волю. Живет плотью и предназначен разложению. Кареглазый понимал, даже если существует нечто, называемое душой, оно отправится в землю вслед за его телом. Но этот индеец не такой, как он. Вот человек, научившийся от животного, от почвы он принимал в дар семя, от воды принимал в дар воду, от огня – жар, от воздуха – дыхание, только от неба не имел нужды брать. От царства небесного происходящий и не помнящий ничего, кроме жизни. Сын для отца и отец для сына. И отец для него только отец. И он для отца только сын, не ведающий, что за этими словами дьяволом стоит первородный грех прародителей человеческих. Ему известна только любовь, божья и человеческая – и все, что это дитя творит, является проявлением этой магической и сверхъестественной любви. И потому оно не совершает злодейства в чистом сердце своем, и не пачкается пороками, и не услаждается сладостями, и не брезгует