В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Ничего не попишешь. Но теперь на твоей совести маленький ребенок. И нельзя продолжать жить, как ты жил прежде.

Черноногий долго глядел на него. Я не понимаю денег.

Горбоносый ответил. Их никто не понимает, но все им служат. Никто не понимает воздух – но все им дышат.

А ты?

Я? Что – я?

Ты служишь деньгам?

Горбоносый пожал плечами.

А люди, которые ищут меня?

Они служат.

Потому ты называешь их опасными?

Да.

А ты опасен?

Они переглянулись. Нет, я не опасен. Я только живу. Еда и сон. Мне от этого мира ровным счетом ничего не нужно. Ровным счетом. Только корку хлеба, да койку. Из меня мог бы получиться неплохой индеец. Ничуть не хуже, чем ты. Я гляжу в небо, иду по земле и дышу воздухом – и вот мои дела, по пальцам пересчитать и перечислить. Все это не мое и не для меня. У меня в этом твердая убежденность. Но, к несчастью, не все, как я. Иным хочется больше – но они не знают, чего именно им хочется и сколько им нужно его. Потому пожирают без остатка все, что попадется им на глаза. И теперь они хотят сожрать и тебя, и твоего мальчика сожрут – им только волю дай. Потому как не найдется во всем мире власть, которая запретила бы им пытаться найти и убить тебя. Понимаешь? Это охота для людей, а охотятся они – за деньгами, и деньги – это та добыча, от которой не отказываются.

Черноногий сказал. Будь здесь Быстрая Лодка – он убил бы охотников, которые охотятся за мной. Но Быстрой Лодки нет, и я не знаю, где он. И я должен быть для моего сына как Быстрая Лодка был для меня – я должен буду защищать его. Им у меня на пути лучше не стоять, я их голыми руками убью.

Вскоре всадники вошли в небольшое поселение, которое скаут представил им, направляясь по улице вдоль одноэтажных кирпичных домов с тусклыми зашторенными квадратиками окон к импровизированному гостевому дому. У обветшалой зеленовато-белой стены вдоль безлюдной улицы, под длинным настилом, подпертым во множестве мест двухметровыми жердями, вразнобой громоздилось пыльное имущество – коричневые глиняные корчаги, похожие на митры вазы, всевозможная антикварная утварь, перуанская керамика с треугольными циклическими узорами, сувенирные кувшины, символические вещицы и памятники с забытой войны.

В засаленном окошке гостевого дома горбоносый увидел мужчину – чумазая физиономия с плоским носом и аспидной бородой, щербатый выбритый череп, уши оттопырены, и единственный прищуренный глаз сверкает. Он вгляделся в пришедших и повернулся к другой фигуре, промелькнувшей за стеклом, затем опустилась штора, и оба исчезли.

Скаут застопорил коня. Гляди-ка, браток.

Лысый мужчина с двуствольным ружьем в руках коротко окликнул, привлекая внимание всадников. Неуклюже хромая на протезе, он вышел под открытое небо и минуту-другую постоял, притопывая подвижной ногой, как деревянная фигурка одноногого солдата, с неряшливой бородой, обезьяньими ушами, папирусной кожей и бельмом на глазу, одетый в старый выцветший комбинезон из грубой мешковины и джинсовой ткани.

Ирландцы среди вас есть? громко спросил он.

Они переглянулись между собой.

Отвечайте, не обсуждая!

Горбоносый ответил. Нет, сэр. За себя говорю.

Кареглазый сказал. Я не ирландец, сэр.

Скаут заметил. У вас ирландский акцент.

Мужчина сплюнул. Это потому – что я наполовину ирландец!

И с какой половиной, брат, я имею честь говорить?

С той, с которой можно прийти к разумному соглашению!

Скаут кивнул. А другая половина?

Я держу ее в своих руках, сынок!

Горбоносый вмешался. О какого рода соглашении идет речь?

Мужчина спросил. Чего вам надо?

С нами раненый!

У нас докторов нет.

Это Райт-Ривер?

Ну, а что?

Скаут быстро проговорил. Нам бы, брат, переночевать здесь.

Мужчина усмехнулся. А мою благоверную не послать ли за хлебами да тестом, а сынка моего – тельца для вас заколоть?

У меня найдется, чем заплатить – но настаивать мы не будем.

Вы вооружены?

Горбоносый сказал. Да, сэр.

Скаут ответил. А кто, брат, в наше время с голыми руками ходит?

Кареглазый крикнул. С нами ребенок, сэр! Стрельбы не ищем!

Мужчина спросил. Это ты ребенок?

Нет, сэр.

А ты кто?

Никто, сэр.

Как это может быть? Ты должен быть кем-то, так кто ты?

Ковбой, сэр!

Ясно. С вами, если меня глаза не обманывают, индеец.

Горбоносый кивнул. Так и есть, сэр.

У нас индейцев недолюбливают.

И что это значит?

Это я вас заблаговременно предостерегаю, сынок, чтобы вы ситуацию обмозговали.

Скаут сказал. За индейца я могу поручиться своей головой. Он сегодня мою шкуру голыми руками спас от медвежьих когтей!

А мне твоя порука, парень, что плевок – вот, я ее взял и растер!

Мужчина пренебрежительно сплюнул, опустил ружье, подумал и представился им как ирландец, сообщил, что сын его ирландец тоже, и ответил, что так и быть! Он пустит их на постой, но за гостеприимство пусть благодарят дух его покойной супруги, ибо он не Авраам, они – не ветхозаветная троица, а кровля жилища его – не сень мамврийского дуба, чтобы здесь принимать гостей. И сам мужчина предпочел бы застрелить каждого из них по очереди, не старайся он сохранить светлую память о своей жене.

Когда гости вошли в дом, сняв шляпы, под их поступью мягко скрипели половицы. Раненного мужчину, который стрелял в них на равнине, им помогли устроить на втором этаже – между тем в доме оказались и трое его приятелей, кого он прикрывал, пока они удирали несколько часов назад в поисках помощи.

У стены в прихожей стояли несколько кремневых ружей и старых нарезных мушкетов, переделанных под капсюль, с медными хомутиками чуть ли не по всей длине цевья, укороченные кентуккийские винтовки, другие винтовки, чьи модели кареглазый не мог назвать, с рассверленными под увеличенный калибр стволами, третьи в результате изнашивания желобков местный оружейник переделал под гладкоствольные, на припорошенном пылью и песком старом патронном ящике стояли сапоги и пара ботинок на высокой подошве, в коробочке лежали пулеизвлекатели, а над ними – на вешалках, пылились старые залатанные пальто, один комбинезон с подтяжками и три куртки, и две меховые шапки.

А где народ? спросил кареглазый.

Какой-такой народ? спросил мужчина.

Скаут настороженно поглядывал из стороны в сторону, идя по коридору – темные однообразные комнаты, провонявшие нестиранным бельем, испариной, подмышками, выполненные в безрадостных интонациях жуткой гризайли, с заплесневелыми