В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

кареглазый ощутил явственную бесплотность, пустоту всего сотворенного, словно их эфемерные лошади ступали по облакам и одновременно с тем замерли в непрерывающемся движении, как микроскопические капельки спрессованной ртути, то опускающиеся, то поднимающиеся в безвоздушной полости термометра.

Казалось, что все сотворенное удерживается и балансирует в этой силе вековечно, непоколебимое и первозданное. И суть ее, живая и неизменная – есть это апокалиптическое молчание, нерукотворное и нерушимое, безмерное и абсолютно реальное.

Горбоносый оглянулся, и что-то позади них привлекло его внимание. Гляньте-ка, у нас гость нарисовался, сказал он.

Кареглазый и сиксика оглянулись – сперва один, а затем и второй.

Кто это? спросил кареглазый.

Одному богу известно.

Что делать будем, если он не один?

А что предлагаешь?

Просто хочу знать – сходятся ли у нас мысли?

Горбоносый фыркнул. И близко не сходятся, сынок. Потом покосился на индейца, который застыл в неподвижности.

Через минуту-другую к ним примкнул на темно-коричневом и натренированном исполнять любую его команду рысистом коне семнадцатилетний юнец. Кареглазый торопливо прикрыл нос и рот шейным платком, концы которого завязал узлом на затылке.

Так достаточно близко! сказал пришедшему горбоносый.

Не горячитесь, братки, вас трое – а я один и глупой смерти не ищу.

Безымянный, неведомо с чем пришедший, расфранченный, в шляпе с припаянной к застежке на ее ремешке шестиконечной металлической звездой, в самом центре которой зияло крупное символическое отверстие от попадания девятимиллиметровой пули, сам он был темнокожий, с озорными глазами, рыхлой желтой бородкой и реденькими усами, светлыми-светлыми, будто их под сломанным носом нарисовала известью детская рука.

Он как-то странно подергивал ногами, будто стараясь обратить внимание на новенькие сапоги, отполированные до блеска, а с плотоядного рта не сходила неприятная ухмылка, в которой он демонстрировал ряды крупных наползающих друг на друга зубов.

На ремне через плечо у мальчишки висела крупнокалиберная укороченная винтовка, широко распространенная среди охотников на бизонов, а в кобуру открытого типа на ремне помещен армейский револьвер четырнадцати дюймов в длину и весом два фунта десять унций, изящно завершенный цельной рукояткой из слоновой кости, белой как мел и твердой как дерево, с горельефом золотого орла, раскинувшего крылья, как могущественную нагорную проповедь, над этим бесплодным миром, обращенным в прах лишь мимолетным движением их.

Ты кто такой? спросил горбоносый.

Он сперва представил своего коня. Это мой конь – Анания. И приподнял над головой шляпу, а меня скаутом зовут, сказал.

Кто зовет?

Друзья-приятели.

И где они?

Повсюду, я парень компанейский.

Ну а мы – нет, буркнул кареглазый.

Недружелюбные вы какие-то.

А с какой радости кому из нас с тобой христосоваться, ты нам ни сват, ни брат. Нечего тебе тут взять! Ни имен, ни отцов, ни матерей, ни денег никаких у нас нет. Ничего у нас нет для тебя.

Тебе, браток, видать, мозги напекло, что ты так разгорячился.

Горбоносый сказал.

Ты со мной говори, не с ними.

С тобой? спросил скаут.

Со мной.

Ну вот, хоть кто-то мои взгляды разделяет.

Ты чего к нам привязался?

Я скаут.

Да хоть горшком назовись – это никак не объясняет, чего тебе надо от нас.

Верно, браток, размышляешь, не объясняет. Я вас издалека заприметил – и решил, что надо бы подойти поздороваться.

Скаут поглядел на кареглазого, на горбоносого, который дымил папиросой, а затем на черноногого, затем – на старого и измученного водочно-серого мула под ним, с глазами как монеты, который, мотая туда-сюда маятниковой мордой, тяжело дышал. Брюшная полость животного втягивалась при выдохе и, неистово бурля, надувалась при вдохе, и промеж арок из ребер, похожих на языческий алтарь или монгольский шатер, обтянутый шкурой, сочились остатки отработанной влаги, и было отчетливо слышно, как в пустом пространстве того, что называют мулом, бултыхаются полые изношенные внутренние органы. Через истончившуюся кожу мула просвечивал скелет мула, череп странно расходился, словно кто-то открутил болты, на которых все держалось. Кривозубые челюсти не смыкались, и одинокая пара бесцветных окосевших глаз слезилась. И все просвечивало от жары, что у лошадей, что у людей, сидящих на них.

Ну и видок, скажу я, у вашей братии. Вы откуда тут?

От гнева божия спасаемся, ответил горбоносый.

Скаут криво ухмыльнулся. Не иначе как беглецы из Содома и Гоморры возвращаются в землю обетованную. Ну, а если не шутя?

По следу беглеца идем. А ты сам?

У нас, браток, выясняется, судьба общая.

Горбоносый не ответил.

Верно мыслишь, браток, и я беглеца ищу.

Имя есть у него?

Вот это, брат, история интересная. Ищу уж не первый день, по следу его шел – может, он один, а может, с напарничками. В общих чертах мне известно, что они из себя представляют.

Скаут пожал плечами и отвернулся, будто потерял к ним интерес, полюбовался закатывающимся солнцем над тополями.

Но вы, братки, на них не очень похожи. Иначе разговор между нами был бы короткий, правильно? Да, вижу, что не ошибся.

Кареглазый сказал. Ну, если мы не те, кого тебе надо, то можешь поворачивать оглобли и отчаливать туда, откуда тебя нелегкая принесла. Это я тебе просто и ясно говорю, чтобы ты время сберег – свое, да и наше.

Может, брат, и сберег бы я времечко, да только вот не впору мне с пустыми руками и настрелянными пулями возвращаться. Это, как-никак, мой хлеб с маслом. За преступниками гоняться. Ничему больше не научен. Ничего больше миру от меня не нужно.

Кареглазый спросил. Ты, что ли, охотник за наградами?

Нет, браток, не за наградами. Я просто охотник – на животных и на людей, если необходимо. Жить-то надо, верно я мыслю?

Кареглазый промолчал.

А вы сами кто? От Уэллс-Фарго? Нет. Не того сорта ваш брат будет. А у этого одежки – что твое решето, в прорехах от пуль. Скаут присвистнул. Живые, брат, в таких не разгуливают, только покойники.

А я и есть покойник, воскресший из мертвых – ни пуля в сердце, ни нож в спину меня не берут.

Горбоносый хохотнул, развернул лошадь и тронул шпорами, сиксика последовал его примеру; кареглазый, поразмышляв минуту-другую, направился следом – они двинулись дальше.

Скаут присоединился к ним – увидел у индейца за спиной в мешке глазастого младенца.

Парень или девка? спросил.

Кареглазый буркнул. Отвяжись.

Да я ведь беседу поддерживаю, браток. Без дурного умысла. И мне показалось, я в вашу братию впишусь как гвоздь в подметку.

Наверное, тебе солнце в глаза светит.

Это с чего ты взял, браток?

Много тебе кажется, чего нет.

Скаут разглядывал индейца. Худую участь тебе